Бабий Яр. Реалии - Павел Маркович Полян
Бабий Яр. Реалии читать книгу онлайн
Киевский овраг Бабий Яр — одна из «столиц» Холокоста, место рекордного единовременного убийства евреев, вероломно, под угрозой смерти, собранных сюда якобы для выселения. Почти 34 тысячи расстрелянных всего тогда за полтора дня — 29 и 30 сентября 1941 года — трагический рекорд, полпроцента Холокоста! Бабий Яр — это архетип расстрельного Холокоста, полигон экстерминации людей и эксгумации их трупов, резиденция смерти и беспамятства, эпицентр запредельной отрицательной сакральности — своего рода место входа в Ад. Это же самое делает Бабий Яр мировой достопримечательностью и общечеловеческой трагической святыней.
Жанр книги — историко-аналитическая хроника, написанная на принципах критического историзма, на твердом фактографическом фундаменте и в свободном объективно-публицистическом ключе. Ее композиция жестко задана: в центре — история расстрелов в Бабьем Яру, по краям — их предыстория и постистория, последняя — с разбивкой на советскую и украинскую части. В фокусе, сменяя друг друга, неизменно оказывались традиционные концепты антисемитизма разных эпох и окрасок — российского (имперского), немецкого (национал-социалистического), советского (интернационалистского, но с характерным местным своеобразием) и украинского (младонационалистического).
Но оккупанты были Матвееву еще более отвратительны и ненавистны, чем коммунисты, — низость падения немецкого гуманизма он, как и Гальперин[582], явно недооценил. Хрупкой, но защитой лично ему послужили переезд в комнату Ольги, а также его и ее фамилии («Матвеев» и «Штейнберг»), как и их «пятые пункты» в советских паспортах: «русский» и «немка». Залик возобновил учебу в медицинском (что защищало от угона в Германию) и работал на «скорой помощи». Ольга же служила у немцев, в аграрном отделе комендатуры, переводчиком и как фольксдойче имела ряд существенных привилегий.
Что касается Людмилы, то она тоже спасалась от угона и тоже по студенческой линии — училась в консерватории. Но вела дневник (большая часть его пропала) и писала язвительные стихи, например, такие: «“Deutsche, Deutsche über alles”, Вы б отсюда убирались!..»
Когда, наступая, к Киеву приближалась Красная армия, проверять на себе еще и советский гуманизм Ивану-да-Ольге не захотелось: одних только Ивановых репрессированных родителей или Ольгиных привилегий для фольксдойче было бы достаточно для мести и репрессий.
В декабре 1941 года Ольга Анстей написала стихотворение «Кирилловские яры», для которого даже придумала особую 10-строчную строфу[583]. Стих весь пропитан инфернально-топографической символикой Бабьего Яра:
... Чаша последняя. Те же места,
Где ликовала дремотно природа —
Странному и роковому народу
Стали Голгофой, подножьем креста.
Слушайте! Их поставили в строй,
В кучках пожитки сложили на плитах,
Полузадохшихся, полудобитых
Полузаваливали землей...
Видите этих старух в платках,
Старцев, как Авраам, величавых,
И вифлеемских младенцев курчавых
У матерей на руках?
Я не найду для этого слов:
Видите — вот на дороге посуда,
Продранный талес, обрывки Талмуда,
Клочья размытых дождем паспортов!
Черный — лобный — запекшийся крест!
Страшное место из страшных мест!
Образ Голгофы в поэме подключает иную оптику и служит наложению современной еврейской трагедии на кульминацию христианской[584].
Иной ракурс у Людмилы Титовой. Война застала ее далеко от дома — в Москве, куда она отправилась поступать в Литинститут. Пока она добиралась до Киева, ее мать и отчим, доцент университета, эвакуировались в Саратов. Командир авиадивизии, знакомый родителей, обещал увезти ее на своем самолете, но, видимо, не смог.
Никто не верил слухам о беде,
Всю ночь кошмарил город, и в кошмаре
Рождался новый, трудный-трудный день
И задыхался в копоти и гари.
Над городом стояла тишина,
Стеной стояли серые солдаты,
И чья-то участь в этот день проклятый
Была бесповоротно решена.
Впечатления Людмилы Титовой о Бабьем Яре в этот кошмарный и бессудный день — 29 сентября — были самые непосредственные. Ведь, провожая мадам Лурье[585], она едва не осталась там сама!
Стихи, написанные в 1941-1943 годах, она воспринимала как цикл, назвав его максимально широко: «В плену». Есть в нем и стихи о Бабьем Яре, причем и для нее Бабий Яр не сводился к еврейскому горю ad hoc:
...Покуда баварцы, покуда саксонцы,
Стреляя по окнам, врывались в квартиры.
Стучали прикладами в двери и стены,
Ломились в театры, дома и музеи,
Смеялись, как лошади, и неизменно
Горланили хором не в лад «Лорелею»...
Ее утащили у Генриха Гейне,
Как брали хорошую вещь у еврея,
Ее утащили у синего Рейна,
И пели, от водки и крови зверея.
Ведь это еще и смерть европейской культуры, самоубийство и погребение Германии как «культурной» некогда нации.
...Залик же, Иван Елагин, умер в 1987 году, двумя годами позже Ольги Анстей и на шесть лет раньше Людмилы Титовой. Галахический еврей, он — единственный из троих — так и не отозвался ни на какой Бабий Яр. Хотя, возможно, как раз об этом — о гнете недосказанного (или и вовсе несказанного?) — в этих вот поздних и горьких стихах:
...Я был поэтом, я устал и умер,
А осень шла, шурша парчой тугой,
И потонул в ее багряном шуме
Сигнал трубы, пропевший мне отбой.
...Теперь я в странной сумрачной державе,
И нет конца моим тревожным снам,
И тяжко недосказанное давит
И не дает покоя даже там.
1942-1944. Интерлюдия еврейского самовыражения: Сельвинский, Озеров и Эренбург
Автором же вообще самой первой поэтической публикации о Холокосте, а именно о расстрелах в Багеровском рву под Керчью, стал Илья Львович Сельвинский (1899-1968), по национальности крымчак — представитель крымского еврейского субэтноса, скошенного немцами почти подчистую. Во время Керченско-Феодосийской десантной операции военкор Сельвинский оказался в Керчи уже в начале января 1942 года.
В Керчи же происходило следующее. В декабре 1941 года колонну евреев прогнали вдоль приморской набережной в городскую тюрьму. Оттуда грузовиками их вывезли на расстрел — к Багеровскому противотанковому рву, в нескольких километрах к западу от города. Расстреливали на километровом отрезке широкого и глубокого противотанкового рва, прорытого с юга на север перпендикулярно путям железнодорожной ветки Джанкой — Керчь и Вокзальному шоссе.
В дневнике Сельвинского читаем:
...Важно то потрясающее впечатление, которое производит Керчь после немцев... Город полуразрушен. Бог с ним, восстановим. Но вот у с. Багерово в противотанковом рву — 7000 расстрелянных женщин, детей, стариков. И я их видел. Сейчас об этом писать в прозе не в силах. Нервы уже не реагируют. Что мог, выразил в стихах[586].
Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам,
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел. Сам.
Вот тут дорога. А там вон — взгорье.
Меж нами вот этак — ров.
Из этого рва поднимается горе.
Горе без берегов.
Нет! Об этом нельзя словами...
Тут надо рычать! Рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,
Заржавленной, как руда.
...
Рядом истерзанная еврейка.
При ней ребенок совсем как во сне.
С какой заботой детская шейка
Повязана маминым серым кашне...
Матери сердцу не изменили:
Идя на расстрел, под пулю идя,
За час, за полчаса до могилы
Мать от простуды спасала дитя.
Но даже и смерть для них не разлука:
Не властны теперь над ними враги —
И рыжая струйка
из детского уха
Стекает
в горсть
материнской
руки.
. . .
Ров... Поэмой ли скажешь о нем?
Семь тысяч трупов.
Семиты... Славяне...
Да! Об этом нельзя словами.
Огнем! Только огнем!
23 января 1942 года сначала в армейской многотиражке, а 27 февраля и
