Верхом на тигре. Дипломатический роман в диалогах и документах - Артем Юрьевич Рудницкий

Ознакомительный фрагмент

внимательно следили за его высказываниями, фиксируя все случаи, когда этот нацистский главарь воздерживался от оголтелой антисоветской риторики. На этом основании делался вывод о том, что он благожелательно отнесется к сближению с Советским Союзом.

Однако Геринг должен был еще убедить Гитлера, а фюрер относился к сближению с Москвой чрезвычайно конъюнктурно. В середине 1930-х годов ему было важно в первую очередь сближение с Великобританией и Францией, а для этого следовало разыгрывать антисоветскую карту.

Исходя из переданных ему инструкций, Канделаки добивался улучшения не только торгово-экономических, но и политических отношений. В ходе встреч с Шахтом торгпред подчеркивал, что СССР не был инициатором ухудшения этих отношений и хотел бы восстановить их в полном объеме. Что касается курса на коллективную безопасность (конкретно назывался советско-французский договор о взаимопомощи), то указывалось, что этот договор, дескать, не направлен против Германии и никак ей не повредит. На деле он, конечно, носил ярко выраженный антигерманский, точнее, антифашистский характер, как, впрочем, и вся политика коллективной безопасности, являвшаяся детищем Литвинова. Но Сталин сразу бы от нее отказался, если б появилась уверенность, что Германия пойдет ему навстречу. К этому сводилась суть наставлений Канделаки{41}.

Обнадеживало, что референтом Шахта был двоюродный брат Геринга, Герберт, по сути выступавший посредником на переговорах. По мнению полпредства, на его встречи с Канделаки давалась санкция самого фюрера. Энтузиазм Герберта насчет сотрудничества с СССР воспринимался как «вдохновляющий»{42}. В донесениях полпредства сообщалось, что этот деятель считал «принципиально вполне допустимым выполнение заказов СССР военной промышленностью Германии»{43}.

Со статс-секретарем министерства авиации Эрхардом Мильхом обсуждались вопросы «авиасотрудничества»{44}. Мильх изъявлял желание посмотреть советские документальные фильмы – «Оборона Киева»{45} и особенно интересовавший германские авиационные круги «Воздушный десант»{46}.

Большой Герман лично встречался с Канделаки в мае 1936 года (возможно, были и другие встречи), и ближайшее окружение второго человека в рейхе «было чрезвычайно поражено доброжелательными заявлениями Геринга о советско-германских экономических отношениях»{47}.

Одновременно с Канделаки шаги по нормализации и расширению советско-германских отношений предпринимали Суриц и Бессонов. 21 декабря 1935 года последний призвал дополнить советско-германский договор о нейтралитете 1926 года пактом о ненападении{48}. В Москве заявление о важности сотрудничества с Германией сделал первый заместитель наркома обороны Михаил Тухачевский.

Складывалось впечатление, что в двусторонних отношениях наметился перелом. В конце 1935 и начале 1936 года все разговоры советских дипломатов вращались вокруг одной темы – «ненормальности теперешних германо-советских отношений»{49}. Суриц информировал Крестинского об изменении тона германской печати: резкая критика СССР и советских порядков пошла на убыль. Публиковались статьи о необходимости корректных отношений с СССР{50}. Отмечались изменения в поведении Гитлера, который теперь не проявлял открытой враждебности к Советскому Союзу, а демонстрировал «суховатую сдержанность»{51}.

О развитии позитивной тенденции свидетельствовали и высказывания Шуленбурга, надеявшегося на прорыв в отношениях двух стран. В феврале 1936 года, находясь в Киеве, он подробно беседовал с уполномоченным НКИД на Украине Адольфом Петровским. «…В последнее время заметен, по мнению Шуленбурга, явный перелом в настроениях», – констатировал Петровский. По его словам, посол обращал внимание на то, «что в одном из своих недавних выступлений Гитлер говорил о нас в примирительном тоне», и «даже Розенберг[13] начинает считать свое старое отношение к нам ошибочным»{52}.

При этом советские дипломаты указывали на двойственность германской политики: «С одной стороны, принципиальная непримиримость, неприятие какого-либо компромисса, а с другой стороны, желание усилить экономические связи вплоть до предложения новых и крупных кредитов». Налицо было стремление «не порывать с нашей картой и хранить ее в резерве»{53}.

Однако этот период неопределенности длился недолго. Уже к концу 1936 года стало очевидным, что миссия Канделаки забуксовала и все дело ограничилось 200-миллионным кредитом. Ни о каком кредите на 500 миллионов и тем более на миллиард марок речь уже не шла, поскольку так и не удалось договориться о его использовании для закупок военной техники. Вопрос о военно-техническом сотрудничестве вообще снимался с повестки дня. Все возвращалось на круги своя, включая воинственную риторику в СМИ.

Причины, по которым переговоры постигла неудача, могли быть разными. И противодействие со стороны Литвинова, и якобы допущенная Молотовым утечка информации о переговорах (случайная или намеренная) в ходе его публичного выступления на заседании Центрального исполкома СССР 18 января 1936 года, что раздосадовало немцев. Но очевидно, главное заключалось в другом: партнеры были не до конца уверены, что пришло время для осуществления искомой комбинации – ситуация не созрела.

Гитлер ставил перед собой задачи захвата Австрии и Чехословакии, для чего требовалось молчаливое согласие или по крайней мере бездействие Великобритании и Франции. Раздражать эти западные державы преждевременным заигрыванием с СССР было ему не с руки. Лондон и Париж могли предоставить Берлину карт-бланш на европейскую экспансию только в одном случае: если они были уверены, что в дальнейшем эта экспансия будет развиваться на восток, а не на запад. Что касается Сталина, то он не сбрасывал со счетов идею коллективной безопасности и при любых обстоятельствах был не прочь показать фюреру зубы, чтобы в перспективе тот был сговорчивее. В общем, в то время советский вождь и нацистский фюрер ограничились взаимным зондажем, не отрезая себе возможность вернуться к «наведению мостов» в будущем, если обстановка сложится подходящая.

С точки зрения германской верхушки поводом для минимизации контактов послужила неослабевающая антифашистская пропаганда со стороны Коминтерна (Коммунистического интернационала), объединения рабочих и коммунистических партий, следовавшего установкам из столицы мирового пролетариата. В беседе с Канделаки в конце декабря 1936 года, уже на излете переговоров, Шахт сказал об этом без обиняков. Из его отчета министру иностранных дел Константину фон Нейрату: «Во время беседы я заявил, что оживление торговли между Россией и Германией будет возможно только в том случае, если русское правительство воздержится от любой политической пропаганды вне России». Имелась в виду пропаганда Коминтерна. Фактически это был ультиматум Сталину, который тот не мог тогда принять{54}.

В принципе, Сталин мог приструнить всецело ему подчинявшийся Коминтерн, умерить его антикапиталистическую риторику и сократить поддержку зарубежных компартий. Но для этого ему нужно было убедиться, что партнер или партнеры действительно идут ему навстречу и подкрепляют свои заявления практическими шагами. Сталин ликвидировал Коминтерн в 1943 году, когда всестороннее сотрудничество СССР с другими ведущими державами антигитлеровской коалиции – с Великобританией и США – длилось уже почти два года и его результаты были вполне осязаемы. А в 1935–1936 годах делать это авансом для Германии вождь не собирался.

Тем более что риторика с обеих сторон становилась острее и жестче. И советско-коминтерновская, и германская. Определенная сдержанность осталась в прошлом, ее место заняли «пятиминутки ненависти». Впрочем, оруэлловское выражение тут не подходит. Для излияния ненависти пяти минут не хватало.

Понятно, что каждая сторона кивала на партнера. Еще в марте 1935 года, когда Канделаки только разворачивался, обиженный Литвинов заявил: «Мы приветствовали бы более