Верхом на тигре. Дипломатический роман в диалогах и документах - Артем Юрьевич Рудницкий

Ознакомительный фрагмент

ставил выше всяких моральных соображений. 29 марта 1935 года, во время переговоров с приехавшим в Москву британским министром иностранных дел Энтони Иденом, он дал это понять вполне определенно: «Мы не стремимся к изоляции Германии. Наоборот, мы хотим жить с Германией в дружеских отношениях. Германцы – великий и храбрый народ. Мы этого никогда не забываем. Этот народ нельзя было надолго удержать в цепях Версальского договора. Рано или поздно германский народ должен был освободиться от версальских цепей».

Естественно, были сделаны оговорки насчет того, что немецкие «формы и обстоятельства этого освобождения от Версаля таковы, что способны вызвать у нас серьезную тревогу» и потому необходим европейский пакт о коллективной безопасности, к которому могла бы присоединиться и Германия{32}. Суть от этого не менялась. Сталин не исключал сближения с Гитлером и зондировал британскую позицию. Ему было известно о прогерманских настроениях в правящих кругах Соединенного королевства и о готовившемся англо-германском морском соглашении[9].

Судя по всему, вождь не исключал различные схемы, которые могли вернуть Советскому Союзу статус великой державы, дать возможность вершить судьбы Европы и мира. С Великобританией, Францией против Германии – один вариант. Другой – не отталкивать Германию, приблизить ее, посулив слом Версальского договора, который в СССР изначально не приветствовали. Если в результате образуется «международный концерт» с участием Великобритании и Франции (наподобие того, который возник после Венского конгресса 1814–1815 годов), то тем лучше. Главное, чтобы Советский Союз играл в этом «концерте» такую же видную роль, как ту, что играла императорская Россия в «концерте» первой половины XIX столетия.

Последний сценарий на самом деле представлялся наименее вероятным: Великобритания исключала совместное участие с Советским Союзом в каком-либо международном объединении. Значительная часть британских правящих кругов проявляла прогерманские симпатии и инициировала политику умиротворения гитлеровцев, в рамках которой французы играли роль не ведущего, а ведомого.

Видным представителем этой политики был британский посол в Берлине Невил Гендерсон[10], славившийся своими прогерманскими симпатиями и ненавистью к СССР. В июне 1937 года он заявил советскому временному поверенному в делах Георгию Астахову: «Я не хотел бы ехать в СССР. Меня там, наверное, арестовали бы. Ведь я стою за дружбу с Германией»{33}. Когда в мае 1938 года в Берлин прибыл полпред Алексей Мерекалов, Гендерсон не потрудился ответить на его первый визит, что с протокольной точки зрения было «актом исключительной невежливости»{34}.

Астахов составил колоритный политический портрет британского посла, акцентируя германофильство Гендерсона. «Отношения его с немцами переходили грани дипломатического контакта. В дипкорпусе говорили, например, что он обращался к немцам с просьбой разрешить пользоваться садом министерства иностранных дел, чтобы там прогуливать свою собачку (здание британского посольства находится рядом с МИДом). Гендерсон играл активную и усердную роль в проведении политики англо-германского сближения, давшей свои плоды в виде мюнхенского соглашения. Приезды Лондондерри и Галифакса[11] (еще во время пребывания Идена в кабинете) прошли при его усиленном содействии»{35}.

Позиция Великобритании служила основным препятствием для осуществления любых планов советского руководства, будь то формирование системы коллективной безопасности или сближение с Германией. Гитлеровцы не собирались портить отношения с Лондоном. К тому же контакт с СССР означал для них своего рода идеологическое отступление, к которому они тогда еще не были готовы. В общем, было большим вопросом, удастся ли попытка придать импульс советско-германским отношениям и восстановить двустороннее сотрудничество. В конце 1934 – начале 1935 года такая попытка была предпринята по указанию Сталина и связана с так называемой миссией Канделаки.

В декабре 1934 года Литвинов сухо информировал Сурица: в Москве «принято решение принять предложение немцев о 200-миллионном кредите», но «только если немцы дадут товары по той номенклатуре, которая нас интересует»{36}. В том же письме сообщалось о приезде в Берлин торгпреда Давида Канделаки, которому Сталин поручил договариваться с германской стороной. «Новым торгпредом назначен наш торгпред в Швеции т. Канделаки… имеется в виду, что переговоры о 200-миллионном кредите поведет он»{37}.

Нарком не был в восторге от этого назначения, ведь миссия Канделаки носила не только торгово-экономический, но и политический характер. Такое решение уязвляло и отодвигало в сторону Литвинова, а вместе с ним и НКИД[12]. Однако поступок Сталина был по-своему логичен. Литвинова в Берлине воспринимали отрицательно, а в Сурице (который был евреем, так же как и нарком) видели его протеже. Вдобавок советская дипломатическая служба была проникнута антифашистским духом, и сотрудники НКИД далеко не всегда отдавали себе отчет в том, что при необходимости в Кремле могут «поступиться принципами».

Евгений Гнедин, советский дипломат, работавший в 1930-е годы в полпредстве СССР в Берлине в должности пресс-атташе{38}, а позднее возглавлявший Отдел печати НКИД, вспоминал о своей беседе в 1936 году с заместителем наркома внешней торговли Шалвой Элиавой. Тот близко общался со Сталиным и имел представление о планах и настроениях вождя. Элиава дал понять, что «наверху» гитлеризм оценивали иначе, чем в советской прессе и в полпредстве в Берлине{39}.

Сталин умело распределял роли: Литвинову полагалось заниматься коллективной безопасностью, а Канделаки – налаживать диалог с Германией.

Немцы это понимали. Канделаки, пусть в скромном качестве торгового представителя, они рассматривали как личного посланника и доверенное лицо советского вождя. Не будем вдаваться во все подробности его миссии, которая тщательно изучена{40}. Важно отметить, что тогда (до начала 1937 года) двусторонние отношения с Берлином действительно потеплели, снова повеяло духом Рапалло. Едва ли Гитлер на том этапе собирался отказаться от своих захватнических планов. Однако вполне можно допустить, что тактически, в интересах «большой европейской игры», он уже тогда помышлял о перспективах разрядки в отношениях с СССР, на которую решился через четыре года. В известном смысле миссию Канделаки можно расценивать как «пробу пера», генеральную репетицию (правда, не вполне успешную) советско-германского сближения 1939–1941 годов.

Переговоры носили тайный характер. Основным партнером выступал рейхсминистр экономики Ялмар Шахт. В своих донесениях полпредство информировало центр, что этот крупный чиновник настроен на возобновление торгово-экономического взаимодействия с СССР. 20 марта 1935 года было подписано соглашение об экспорте германских товаров в Советский Союз, 9 мая заключен договор о предоставлении германским правительством 200-миллионого кредита сроком на пять лет. В обмен на промышленное оборудование Советский Союз обязался поставлять железную руду, марганец, нефть и цветные металлы. Затем Канделаки принялся обсуждать с Шахтом выделение СССР кредита на 500 миллионов, а потом на миллиард марок сроком на 10 лет. Возлагались надежды на размещение в Германии крупных оборонных заказов.

Но с этим масштабным проектом возникли трудности, поскольку Москву в первую очередь интересовали именно оборонные заказы: военное оборудование и техника. Немцы же не давали гарантии на их размещение на своем рынке, и в результате увеличение кредита во многом теряло смысл для Советского Союза.

В Москве строили далеко идущие планы, основанные на предположении, что сторонником сближения с Советским Союзом выступит Герман Геринг, правая рука Гитлера. В 1936 году Большой Герман возглавил Верховный комиссариат рейха по валютным и сырьевым вопросам. В полпредстве