Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

В политической жизни Англии 1720‑х годов было нечто от нездорового духа «банановой республики». Это признанная фаза торгового капитализма, когда хищники дерутся за добычу в виде власти и еще не договорились подчиняться рациональным или бюрократическим правилам и формам. Каждый политик, благодаря кумовству, влиянию и подкупу, собирал вокруг себя свиту верных клиентов. Цель состояла в том, чтобы вознаградить их, предоставив им какую-нибудь должность, на которой они могли бы извлекать выгоду из того или иного сегмента государственных доходов: поступлений от армии, церкви, акцизов. Каждая должность приносила свои привилегии, проценты, комиссионные вознаграждения, взятки, тайные прибыли. Самые лакомые должности в сфере политического управления — в частности, пост генерального казначея, занимая который граф Ранелаг, герцог Чандос и сэр Роберт Уолпол основали свое богатство, — стоили целые состояния. Крупные коммерческие преимущества (в частности, в торговле или финансах) также зависели от благосклонности политических и военных чинов, и за них приходилось платить по высокой ставке. Знать, биржевые дельцы и политики были людьми огромного богатства, чьи доходы возвышались, как Анды, над джунглями бедности простого народа. Статус и влияние требовали эффектной демонстрации, видимых доказательств богатства и власти: дворцы Бленейм, Кавершем, Кэннонс, Стоу, Хоутон. Оленьи парки служили элементом подобной демонстрации.

В 1720‑х годах виги представляли собой любопытную хунту политических спекулянтов и спекулятивных политиков, биржевых дельцов, офицеров, разжиревших на войнах Мальборо, временщиков, присосавшихся к системе правосудия и к церкви, а также крупных землевладельцев. Они были наследниками не пуританской революции, но гибкого и управляемого комплекса законов, обеспечивших восшествие на престол Вильгельма Оранского. Виги прикрывались речами о защите свободы, доставшимися от предков, хотя смотрелась эта риторика неуклюже, как маскарадные костюмы. Виги позиционировали себя как единственную альтернативу гражданской войне или возвращению власти над страной Стюартам и католикам, на чем и основывалась та политическая сила, которой они обладали.

Но рассуждения о «протестантском престолонаследии»[626] означали для разных людей не одно и то же. Для могущественных вигов это был удобный лозунг, палка, которой можно было поколотить мелкое дворянство тори, и предлог ограничивать такие полномочия короля или бюрократического государства, которые могли помешать их хищнической деятельности. Эти рассуждения не содержали никакого другого, демократического, смысла — ни электорального, ни экономического, ни религиозного[627]. Английскую и ирландскую церкви Уолпол подчинил эрастианской[628] зависимости от конъюнктурного политического выбора, который вызвал бы отвращение у архиепископа Лода[629].

В 1723 году Уолпол все еще неуверенно примеривался к верховной власти. К тому же эта власть (которую он делил с мужем своей сестры Таунсендом, а также в некоторой степени со своим соперником Картеретом) не казалась надежной. Ни у кого из современников не хватило бы дальновидности предсказать, что он установит свою власть на двадцать лет и станет первым и наименее симпатичным премьер-министром Англии. Он достиг этого поста благодаря трудолюбию, исключительному вниманию к мелочам, безжалостности, но главным образом благодаря удаче выжившего: лопнувший в 1720–1721 годах мыльный пузырь Компании Южных морей разрушил иерархию вигов, и Уолпола вынесло к власти. Стенхоп[630] и оба Крэггса[631] умерли; другие соперники, такие как Эйзелби[632], были дискредитированы и изгнаны из политической жизни. Как один из высокопоставленных политиков-вигов, не подкупленных Компанией Южных морей (или тех, подкуп которых не был раскрыт), Уолпол унаследовал власть. Поскольку любовницы короля Георга I, а также, весьма возможно, и сам король были среди тех, кого подкупила Компания, нельзя было допустить, чтобы пост попал в руки неуправляемых людей, которые зашли бы слишком далеко в расследовании или дали бы волю общественному возмущению, требующему мести. Уолпол выступил как «главный мастер завесы»[633]; очень далекий от того, чтобы считаться народным спасителем, он был к тому же «самым ненавистным и презренным человеком в общественной жизни, которого фактически ненавидели гораздо сильнее, чем Сандерленда или дирекцию Компании Южных морей»[634]. После того как Уолпол спас правительство и уберег самых видных преступников от народного гнева, его услуги больше не требовались. Пэр вигов Сандерленд, раздраженный его самонадеянностью и встревоженный (справедливо) его безудержным стремлением к власти, предпринял шаги, чтобы избавиться от Уолпола. Всеобщие выборы весной 1722 года были осложнены тайными интригами между фракциями Сандерленда и Уолпола, в которых Сандерленд сделал ставку на поддержку тори и даже якобитов. А 19 апреля 1722 года граф Сандерленд чудесным образом скончался.

Не прошло и месяца, как Уолпол разоблачил первый из череды якобитских заговоров, которые целый год держали парламент и общественность в замешательстве, послужив предлогом для размещения войск в Гайд-парке на все лето 1722-го, а в октябре — и для приостановки действия habeas corpus на год. (За этот год по ордерам Таунсенда или Уолпола фактически арестовали больше подозреваемых в «черном» браконьерстве, чем подозреваемых в якобитстве.) Для католиков и лиц, не присягнувших Ганноверской династии, был введен карательный налог, и 1723 год стал временем абсурдных процессий встревоженных йоменов и мелких землевладельцев, тянувшихся верхом и в повозках к ближайшему рыночному городку, чтобы принести присягу на верность. Доктор Стратфорд из Литтл Шеффорда в Беркшире обнаружил среди своих соседей «большое смятение» по поводу присяги:

Многим женщинам, так же как и мужчинам, имеющим доход в сорок шиллингов или три фунта в год, которые никогда в жизни не слышали о государственной присяге и едва ли знают, кто царь в Израиле[635], сказано, что они должны бросить страду и поспешать на своих двоих за пятнадцать или шестнадцать миль, чтобы присягнуть или отметиться в списках. Бедняги напуганы до потери сознания и думают, что у них отнимут их копигольды…[636]

«Я этого повидал немало, — вспоминал спикер палаты общин Артур Онслоу, — и это было сколь странное, столь и смешное зрелище — видеть, как люди толпятся, чтобы засвидетельствовать свою преданность правительству, и в то же время проклинают его за то, что этим оно доставило им столько хлопот, и за страх, в который их вогнали, и я убежден, что из‑за этого возникло больше истинного недовольства королем и его семьей, чем из‑за чего-либо [еще], что произошло в то время»[637].

При современном состоянии исторических исследований бесполезно долго рассуждать о масштабах реального политического недовольства в 1722–1723 годах. На прессу надели намордник, она подвергалась судебным преследованиям, а немногочисленные уцелевшие оппозиционные органы, такие как газета сторонника тори (а впоследствии якобитов) герцога Уортона «Тру Бритон», писали в основном околичностями[638]. Мало было таких исторических периодов, в которые печатные источники сообщали бы меньше информации: на поверхности (в том числе в устах известных якобитов) — сплошь заверения в лояльности королю Георгу и Акту о престолонаследии 1701 года, полностью