Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

Роджерс — следуя старой традиции «Ньюгейтского календаря»[615], — это деятельность «банд» «преступников». Методы этих «бандитов в широком смысле» напоминают, по словам Роджерса, методы «банд Уайлда и Уильяма Филда в Лондоне». Банды «черных» осуществляли «осознанную преступную деятельность», их члены принадлежали к «криминальной субкультуре георгианской Англии», они были «шантажистами и рэкетирами», а также «довольно наглыми громилами, орудующими с профессиональной самоуверенностью».

Такая самоуверенность, а возможно, даже бесцеремонность, как кажется, присущи не столько «черным», сколько профессору Роджерсу. Основываясь на скудных сведениях источников и на свидетельствах, собранных властями и противниками «черных», он с уверенностью высказывается о целях, мотивации, организации и нравственных качествах этих неуловимых людей. Я думаю, что рассмотрел в этой книге ряд острых экономических и социальных конфликтов, которые возникли в лесу, но при этом я не могу разделить уверенность Роджерса. Мы кое-что знаем о целях «черных» по их действиям, мы можем высказать некоторые предположения об их мотивации, нам почти ничего не известно об их организации, и нам следует задуматься, прежде чем высказываться об их нравственных качествах.

Опасность заключается отчасти в том, что моральная оценка выносится раньше, чем полностью собраны доказательства, и способна даже повлиять на критерии нашего собственного исследования. Впрочем, это воздействие может быть неоднозначным, так что Роджерс, вероятно, даже поможет нам, напомнив, что — согласно воззрениям правителей Англии — «черные» были всего лишь «преступниками». Назвав их преступниками, можно постараться «уговорить» их и действовать преступно — причем самыми убедительными способами: в окружении шпионов; под угрозой, что кто-то соблазнится платой за показания, ведущие к смертному приговору; постоянно помня, что донос товарища может привести их на виселицу, — они, скорее всего, были загнаны в жестокое подполье, где царили насилие и шантаж. Все это аккуратно укладывается в категорию «криминальной субкультуры». Но если мы можем показать, что преступники подвергались экономическому и социальному угнетению и защищали определенные права, то это еще не превращает их мгновенно в хороших и достойных «преступников, действующих из социальных мотивов» и надежно изолированных от других видов преступности. Правонарушения, которые могут вызывать наше сочувствие — браконьерство или контрабанда — совершались не слишком по-джентльменски: когда в 1723 году в Дорсете был убит сборщик акцизов, «контрабандисты заявляли, что убить его им все равно, что жабу»[616]. Несомненно, «черные» так же смотрели на Бэптиста Нанна или на доносчиков, которые отправляли их на виселицу, хотя, как выясняется, нет никаких данных о том, что доносчикам кто-нибудь мстил. Надо полагать, что «черные» были суровыми парнями, а после принятия Черного акта они, наверное, стали еще суровее[617].

Таким образом, Роджерс может с пользой скорректировать известную современную моду: преступность романтизируют, усматривая в ней лишь сопротивление неимущих угнетателям, и отвергают другие факты. Но если мы решим к ним присмотреться, то обнаружим множество свидетельств жестокости и падения нравов, которые часто присущи образу жизни групп, находящихся вне определенных социальных норм, чьи средства к существованию ненадежны и добываются паразитическими методами и чьи жизни ежедневно подвергаются риску. Впрочем, нет никаких свидетельств того, что «черные» составляли группу такого рода, за исключением последних дней, когда Уильям Шортер и его товарищи оказались вне закона, — и даже тогда вполне вероятно, что их поддерживали нормы их собственного лесного сообщества. И если нам следует остерегаться морализаторских категорий, предлагающих легкое оправдание преступности, то следует сказать, что собственные критерии Роджерса еще менее пригодны для оценки происшедшего.

Первой из таких категорий является сама «преступность» — если просто позаимствовать определения тех, кто владеет собственностью, контролирует государство и принимает законы, кто объявляет, что именно следует считать преступлением. Но многие авторы сейчас начали писать историю преступности, нередко без тщательной подготовки и без ограничений, содержащихся в методологии исторического исследования, и это дает повод для еще более решительных возражений против применения категорий «банда» и «криминальная субкультура». Классовые предрассудки XVIII века соединяются здесь с анахронистическим применением терминов (кстати, неадекватных), позаимствованных у некоторых криминологов ХX века. Так, Роджерс оценивает отчет священника из Ньюгейта о семерых повешенных «черных» из Хэмпшира как отражение «необычайно полной картины криминальной субкультуры георгианской Англии»[618]. К сожалению, в данном источнике — и во многих других рассказах тюремного капеллана о повешенных — нет ничего подобного. Это просто рассказы о банальной приземленной культуре низов английского общества — заметки о жизни ничем не примечательных людей, мало чем отличающихся от своих собратьев, кроме того факта, что по невезению или по недостатку рассудительности они попались в сети закона. В рассматриваемой истории о хэмпширцах представлены два возчика, трактирщик, который, вероятно, прятал краденую дичь, конюх, возможно, имевший «криминальное прошлое», слуга на ферме, ученик сапожника и семнадцатилетний слуга (сын портного). Если очутиться где-нибудь в Хэмпшире в 1723 году и взять случайную выборку из семи человек — скорее всего, получится примерно то же самое. Если это «криминальная субкультура», то вся простонародная Англия попадает в данную категорию.

То, что криминологи XX века описывают как субкультуры, судьи XVIII века называли бандами. Речь идет не о том, существовали ли вообще такие банды (они существовали), а о том, что власти без разбора применяли этот термин к любому объединению людей, от общества взаимопомощи или группы родственников до притона какого-нибудь Феджина[619], который находился уже вне рамок закона. Отчасти это было вызвано самообманом судебных чиновников и их нежеланием признавать ту степень недовольства, с которой они столкнулись: если после огораживания сносили ограды, если совершались нападения на заставы, где взимался дорожный сбор, если грузчики угля осаждали требованиями своих субподрядчиков, если люди получали письма с угрозами, то было, пожалуй, утешительно утверждать, что такие безобразия — дело рук «банды». Причем такая формулировка сама себя подтверждала: если затем ловили преступника и если у него добывали информацию о его сообщниках, то это доказывало, что «банду» «загнали в нору». В тревожном затишье, которое следовало за наказанием правонарушителей, власти могли усмотреть дальнейшее подтверждение теории о банде: добыча попалась, а остальная часть «банды» (если таковая была) «залегла на дно».

Категории «банда» и «субкультура», вероятно, можно было бы реабилитировать, если применять их со скрупулезной осторожностью к некоторым видам преступной деятельности в Лондоне, в крупных портах и на больших ярмарках, где определенные криминальные методики были поставлены на профессиональный уровень и превратились в своего рода институции. Но мы будем рассматривать здесь не столько «субкультуру» (характерные установки, навыки, передаваемые в семьях и в тюрьмах, воровской жаргон), сколько инфраструктуру этой «субкультуры», то есть очень конкретно: скупщиков краденого, бордели и сводников, вожаков шаек карманников и полицию (то есть ловцов воров в выгодном симбиозе с этими вожаками), воровские притоны («малины») и т. д. Вероятно, в XVIII веке