Очерки культурной истории обуви в России - Мария Терехова

более того, их своеобразную кульминацию. Ситуация тотального товарного голода рубежа 1980-х и 1990-х годов спровоцировала «мобилизацию» вестиментарных практик, выработанных советскими людьми за годы жизни в условиях товарного дефицита. Навыки, полученные в «обществе ремонта» (Герасимова, Чуйкина 2004), оказались востребованы и в новых реалиях российской повседневности 1990-х годов. «День беготни по магазинам в поисках штанов и ботинок (совсем надеть нечего), процедура любования ценниками на полупустых прилавках — мужские зимние шузы 20 тыс. руб., женские сапоги — 14–18 тысяч», — описал в 1992 году в дневнике свой «сверхсоветский» потребительский опыт московский публицист Георгий Елин (Елин 1992).

Под «смещенными девяностыми» подразумевается как раз эта прямая преемственность — до неразличимости — ранних постсоветских и поздних советских, перестроечных вестиментарных практик. Помимо непосредственного «донашивания» одежды и обуви за старшими родственниками и знакомыми, в воспоминаниях современников фигурируют разнообразные практики переделки старых вещей: ремонт, перелицовка, подгонка по фигуре и тому подобное; встречаются и довольно экстремальные примеры «глубокого ресайклинга»: из зонтов и кухонных прихваток получались детские куртки, а обложки паспортов, канцелярские кожаные папки и обувные стельки перевоплощались в куртки для взрослых (Горалик 2022: 56, 61, 74, 78).

В этом контексте интересен взгляд на отечественные потребительские практики с позиции темпоральных режимов, а именно продолжительности жизни вещей в советских и постсоветских реалиях. Апсайклинг напрямую следовал из длительного цикла жизни советских вещей — с одной стороны, и обеспечивал эту длительность — с другой. У передаваемых из поколения в поколение предметов, иногда меняющих до неузнаваемости свой первоначальный облик и назначение, нередко складывалась солидная «культурная биография» (Kopytoff 1986) — и каждый из них становился по-своему уникален.

По аналогии с трактовкой экономики 1990-х годов Егором Гайдаром как переходной, так же можно определить и моду той эпохи. Наряду с привычными вестиментарными практиками, унаследованными из советского прошлого, в 1990-х годах формировались принципиально новые, порожденные рыночной экономикой. В страну хлынул поток ширпотреба из Турции, Польши, Китая. Эти вещи не только изменили устоявшиеся потребительские практики, но и повлияли на трансформацию представлений об импортной вещи в массовом сознании.

Благодаря турецкому ширпотребу отечественный покупатель познакомился с таким явлением массовой консьюмеристской культуры, как быстрая мода (fast fashion), — с задержкой в несколько десятков лет, по сравнению с покупателем западным. Эти вещи не предполагали апсайклинга ни дискурсивно, поскольку быстрая мода подразумевает частую смену вещей, ни физически: материалы низкого качества просто не выдерживали множественных переделок. И все же эти вещи зачастую ремонтировали в силу насущной бытовой необходимости для многих людей. Так российская повседневная мода 1990-х годов оказалась на пересечении двух темпоральностей и двух парадигм отношения к вещам, в полной мере не принадлежа ни одной из них. Старые вещи, «долгожители» с внушительным советским прошлым и семейными историями передачи из рук в руки, соседствовали с новыми вещами-однодневками. С появлением на постсоветском рынке в 1990-х годах импортного секонд-хенда система режимов темпоральности еще более усложнилась: вещи длинного цикла жизни, поменявшие владельцев, разделились на две аксиологически неравнозначные группы — «иностранное» и «советское»[111].

Несмотря на объективные трудности с одеждой и обувью, которые многие испытывали в перестроечные и ранние постсоветские годы, нельзя сводить распространенные практики апсайклинга лишь к материальной нужде. Переделка вещей в значительной мере оказывалась творческим жестом, средством выражения индивидуальности и попыткой конструирования своего публичного «я» посредством костюма как важного атрибута «личного переднего плана» (Гофман 2000: 149). Потребность выразить индивидуальность, как следствие эмансипационной атмосферы времени, столь часто встречается в свидетельствах очевидцев, что предстает характерной чертой эпохи «смещенных девяностых».

Дискурс моды 1990-х годов пребывал в зыбком пограничном состоянии. Советское понятие «хорошего вкуса» окончательно девальвировалось, но новая концепция, способная занять место российской идеологии потребления, — гламур — стала обретать внятные очертания лишь к концу десятилетия, в полной мере проявившись в 2000-х годах. В 1990-х годах стихийно сформированный дискурс модного потребления определялся, скорее, апофатически: модно то, что не как в «совке»[112]. Смысловые бинарные оппозиции «модное несоветское»/«немодное советское» работали как в вестиментарном поле, так и вне его. Конечно, восприятие «советского» как «немодного» не возникло внезапно и уходит корнями в доперестроечное время как проявление стихийно-низового тихого сопротивления официальным доктринам. Парадоксально, но в этом смысле доведенное до предела отторжение советскости стало еще одним проявлением «сверхсоветскости» умонастроений и практик в вестиментарном поле 1990-х годов.

Массовые модные тренды появлялись и сменяли друг друга намного быстрее, чем прежде. Жажда новизны — движущая сила и непременное условие существования моды в любом обществе (Blumer 1969: 286–287), но в российских «смещенных девяностых» эта жажда была особенно сильна. Облик массовой российской моды в значительной степени формировался предложением турецких продавцов на рынке Лалели в Стамбуле и выбором первых русских продавцов постсоветского времени — «челноков» (Yukseker 2007). Пестрые спортивные костюмы из полиэстеровой плащевки, пушистые женские пуловеры из синтетической пряжи с люрексом, ажурные колготки «дольчики», легинсы леопардовой расцветки или «кислотных» цветов, свитера с надписью Boys, кроссовки с мигающими лампочками в области пятки — все эти вещи, вестиментарные знаки эпохи 1990-х годов, в равной степени удовлетворяли двум базовым условиям популярности[113]: во-первых, максимальной стилистической «несоветскости», во-вторых — качественной новизне вещи, ее непохожести на все, что было прежде.

Не менее, чем жажду новизны, постсоветский потребитель испытывал потребность в удовольствии здесь и сейчас: «Появились совсем другие вещи. Не топорные сапоги и старушечьи платья, а вещи, о которых мы всегда мечтали: джинсы, дубленки… женское белье <…> Все цветное, красивое. <…> Все захотели быть счастливыми, получить счастье сейчас», — вспоминает 1990-е годы одна из респонденток писательницы Светланы Алексиевич (Алексиевич 2022: 29). Проблема, однако, заключалась в том, что позволить себе новые импортные вещи, даже массовый турецкий ширпотреб, могли отнюдь не все. И тут многих выручал импортный секонд-хенд — дешевые одежда и обувь, не новые физически, но новые стилистически — желанный атрибут внешнего преображения, инструмент самовыражения и способ настроиться на одну волну с эпохой перемен, получить свою частицу удовольствия и яркой новой жизни в ярких «новых» вещах. Секонд-хенд служил эрзацем полноценной импортной одежды для тех, кто не мог ее себе позволить; частью овеществленной фантазии о новой жизни, помогая решить при этом и вполне насущную проблему — одеться хоть во что бы то ни было по сезону. Эти две базовые функции одежды, символическую и практическую, вещи секонд-хенд для многих органично сочетали. «Важнейшей частью проживания того времени стали для меня барахолки, вернее огромные развалы секонд-хенда <…>. Я помню запах этого тряпья, его райские расцветки, не вполне ясные жанры», — вспоминает Полина Барскова (Барскова 2021: 293). Не случайно и