Андрей Боголюбский - Николай Воронин

Неизвестно, кем был Кузьма и почему он попал из Киева в Боголюбово, был ли он киевским послом к Андрею от его «братьи» или прибыл с иными целями. Неизвестно также, был ли он сам автором «Повести» или же его колоритное и образное повествование литературно оформлено и развито другим автором. Можно предполагать, что собственный рассказ Кузьмы не содержал житийных элементов и не стремился представить князя «святым мучеником». Однако в летописной киевской версии эта основа светского повествования была развита в сочинение почти агиографического облика. Но и в этом своем виде «Повесть» является одним из лучших произведений XII века по силе и образности языка, волнующей лирике и трагизму повествования. Автор летописной «Повести», как и Кузьма, преданный Андрею человек, склонный видеть в князе праведника, почти «святого», равного «князьям-мученикам» Борису и Глебу. В тоне панегирика и выдержан весь рассказ, начинающийся с широкого освещения строительной деятельности Андрея. Он — создатель «второго Вышгорода» — Боголюбова и, подобный Соломону, щедрый строитель храмов в Боголюбове и Владимире. Автор как бы не может остановить потока своего красноречия, когда пытается изобразить эти прекрасные храмы, полные сокровищ — золота, серебра, жемчуга и драгоценных камней. Он признается, что все видевшие церковь в Боголюбове не могут передать словами ее «изрядные красоты». Столь же прекрасен собор Успения Богородицы в окруженном могучими стенами Владимире, украшенном Золотыми и Серебряными воротами. И раньше, чем приступить к рассказу об обстоятельствах убийства, автор произносит пространную похвалу князю, звучащую как молитва. Андрей любил «церковный чин» и духовенство, был милосерд и нищелюбив, правдив и мужествен, богомолен и украшен добродетелью, как Соломон; подобно «святому» предку Владимиру, он приказывал развозить по городу для нищих и больных «брашно и питье разноличное». Атак как «всякый бо, держася добродетели, не может бо без многих враг быти», то Андрей и последовал судьбе Бориса и Глеба, приняв «венец мученичества». «Ты же, страстотерпче, — заканчивает автор вступительный панегирик, — молися ко всемогущему Богу о племени своем, и о сродницех, и о земле Русьской, дати мирови мир…»

Далее следует рассказ об убийстве, и заключает его моление к князю; он — «угодник» и «мученик», равный Борису и Глебу. Автор просит его: «Молися помиловати братью свою, да подасть им [Бог] победу на противные и мирную державу и царство честьно и многолетно…» Упоминание «братьи» Андрея показывает, что «Повесть» была составлена еще до смерти Михалки в 1177 году и до вокняжения Всеволода.

Другая версия «Повести» об убийстве Боголюбского, сохраненная Лаврентьевской летописью и появившаяся при Всеволоде III, устраняет или сокращает житийные элементы, хотя Андрей все еще очень определенно рисуется «страстотерпцем»: колоритные описания разгрома восставшими княжеского дворца и его слуг, рассказы о равнодушии духовенства, о поведении «злодеев»-заговорщиков — все это смягчено и сокращено: исчез и живой драматизм рассказа, нет упоминания о самом Кузьме; его лирические и скорбные «причеты» сменились поучительной риторикой летописца{366}.

Таковы две версии «Повести» о смерти Андрея. Одна — патетическая, полная глубоких переживаний и безграничной любви к погибшему князю, веры в непогрешимость его жизненного пути, оправдания даже темных сторон его правления; другая — более холодная и сдержанная, приспособленная к стилю официального свода летописи, в котором начинал расти, затмевая окружающее, образ «великого Всеволода». Острота сцен убийства Андрея и боярское преступление в этой версии «Повести» покрывается полутенью. Однако в обоих вариантах «Повести» образ Андрея глубоко положителен и высок.

Но в той же Ипатьевской, то есть киевской, летописи, куда была внесена «Повесть», столь пламенно откликнувшаяся на смерть Андрея, а раньше — рассказы о его доблестных бранных подвигах на юге, которые мы уже излагали, сохранились записи, сделанные еще при жизни Андрея и дающие совсем иную характеристику его облика. Таков в особенности цитированный нами рассказ о разрыве Андрея с Ростиславичами и о провале крупнейшего военного предприятия Андрея — карательного похода на юг двадцати князей. Андрей разгневался на Ростиславичей, «зане воли его не учини-ша», и, подталкиваемый Ольговичами, задумал поход на них. Но раньше он посылает к ним Михна с знаменитым требованием покинуть занятые столы и даже Русь. Это он делает, «исполнився высокоумья, разгордевся велми, надеяся плотной силе и множеством вой огороди вся, ражьгся гневом…». Летописец по этому поводу замечает, что гордым противится сам Бог. Мораль ясна: раньше Андрей был и умен и доблестен во всех делах, а теперь он поддался «невоздержанию, хвале, гордости», иначе говоря, проявил стремление подчинить себе родичей, а это противно Богу, который и наказал вскоре Андрея. В концовке же рассказа — о том, как Андрей «совокупил бо бяшеть все земли и множеству вой не бяше числа, пришли бо бяху высокомысляще, а смирении отъидоша в домы своя» — слышна убийственная насмешка над позорным провалом организованного им грандиозного похода.

Мы видели и не будем здесь повторять, как владимирское летописание и церковная литература освещали образ Андрея и оценивали его деятельность. Теория приоритета Владимира над Ростовом, перехода стольных прав от Киева к Владимиру, богоустановленности власти владимирских князей была идейной основой этого летописания. Эта теория не была, как мы видели, лишь желаемой перспективой или отвлеченной концепцией книжников. Она была программой политической работы Андрея и ее идейным обобщением.

Точно так же летописные и литературные труды позднейших столетий в Москве или Твери воспринимали эту традицию не как теорию, но как исторический факт и связывали работу «владимирских самовластцев» с деятельностью их преемников — собирателей Руси и борцов за сильную великокняжескую, а затем и царскую власть. В конце XV века, в обстановке близившегося конца новгородской самостоятельности, всплыла память о борьбе Новгорода с наступлением Андрея Боголюбского, и новгородская осада 1169 года стала символом борьбы новгородского боярства с Москвой, вызвав появление особого «Сказания» об этом событии и ряда изображавших его икон{367}.

«Царственная Москва», созидающая в конце XV века свой торжественный кремлевский ансамбль, оглядывается на «образцы» владимирского зодчества XII века. И характерно, что митрополит, определяя тип центрального храма объединенного Русского государства — московского Успенского собора, указывает на «образец» владимирского Успенского собора не в его существующем виде с обстройками Всеволода и пятью главами, а в том первоначальном одноглавом виде, каким его создали мастера Боголюбского. За величественными делами и строительством Всеволода III люди XV столетия не забывали действительного основоположника русского «самовластьства».

XV и XVI века, жившие владимирским культурным и художественным наследием, модернизировали владимирских князей и изображали их как уже законченных «самодержцев». В глазах московских литераторов XVI века, составлявших «Степенную книгу царского родословия», Боголюбе кому уже «подручни» киевские князья; преемника же Андрея, Всеволода III, «Степенная книга» именует «родочисленным царствия Руськаго наследником,