Истоки первой мировой войны - Джеймс Джолл

в ближайшем будущем нам нечего бояться, что мир будет нарушен»[245]. Были ли правительственные круги в Австрии также удивлены июльским кризисом, как и банкиры?

В деятельности обоих союзов — франкороссийского и германо-австрийского, политика банковских инвестиций служила внешней политике правительств. В случае французской финансовой помощи России это в большей мере была операция прибыльная. Германские инвестиции в Австрии назывались определенными финансовыми жертвами. В других сферах, где министры иностранных дел надеялись использовать финансовую политику для поддержки своей внешней политики — в Турции, на Балканах или Марокко, к примеру, — финансовые прибыли и потери создавать было трудно, и они зависели не только от заинтересованности в займе, но и от заказов на товары, которые часто являлись главным условием займа и которые (поскольку во многих случаях банки владели большой долей акций фабрик, производивших товары на экспорт), конечно, приносили прибыль банкам. Банки участвовали в бизнесе в основном для того, чтобы делать деньги для себя и своих клиентов, но в сложной системе международных финансов, которая развилась с ростом промышленного капитализма в Европе, отношения между банкирами и правительствами были, возможно, теснее, чем правительственные отношения с любыми другими заинтересованными группами. Иногда банкиры вынуждали правительства принимать меры — в возращении долгов из Египта, или заставляя Китай «открыть двери». Иногда правительства заставляли банки делать инвестиции из политических соображений в сферы, где финансовые выгоды не появлялись сразу.

Эти отношения становились легче благодаря тому, что во многих европейских странах банкиры были социально ближе к людям, осуществлявшим политическую власть, чем большинству других бизнесменов, хотя тот факт, что они могли навязать свои взгляды политикам, не означает, что они это делали. И все-таки они были частью того же социального круга: Ревьер, французский премьер-министр времен марокканского кризиса, сам был банкиром, а германское правительство использовало его финансовые знакомства в Германии, чтобы усилить свое давление на французское правительство в 1905 г. Лорд Розбери, британский премьер-министр в 1894–1895 гг., был женат на Ротшильд. Оба — Кидерлен-Вехтер и Бетман Гольвег — выходцы из семей банкиров. Сэр Эрнст Кассель, финансист, гражданин Германии, проживавший в Лондоне, был известным членом круга друзей короля Эдуарда VII. Гольштейн, наиболее влиятельная фигура германского министерства иностранных дел в десятилетие перед 1906 г., был близким другом Пауля фон Швабаха, главы банка Бляйхредер, основателем которого был Бисмарк, личный финансовый советник и один из немногих евреев, возведенных в прусское дворянство. Тиса, премьер-министр Венгрии в 1914 г., был большим другом главы одного из банков в Будапеште. Даже в строго разделенной социальной системе Австрии венские банкиры, хотя они были Ротшильды, причислялись к второсортному обществу. Варбургский банковский дом в Гамбурге имел тесные связи с министерством иностранных дел, его глава Макс Варбург был приглашен гостем кайзера на регату в Киль и был шокирован, когда па обеде в Гамбурге в июле 1914 г. он услышал, как кайзер говорил о возможности предупредительной войны против Франции[246].

Международные банки находились в парадоксальном положении, характерном, возможно, для всей капиталистической системы Европы. С одной стороны, через тесное взаимодействие с правительствами они были вынуждены из-за инвестиционной политики приводить к сплочению в союзы и к росту колониального соперничества. С другой — они получали прибыли от роста международной торговли и были заинтересованы в обеспечении ее непрерывности, несмотря на международную напряженность. У них были тесные личные и семейные связи с иностранными банками: Ротшильды были наиболее известной международной династией, Варбурги из Гамбурга, к примеру, находились в родстве по браку с двумя старшими партнерами нью-йоркского банковского дома, Куном, Лоэбом и одним из директоров российской фирмы Гинзбургом. Во время кризиса в июле 1914 г. глава лондонских Ротшильдов использовал, хотя и безуспешно, все свое влияние, чтобы заставить «Таймс» перестать пропагандировать политику Британии по поддержке Франции и России. Одним из наиболее значительных факторов, работавших против вступления Британии в войну, было заявление Грея 31 июля о том, что «коммерческая и финансовая ситуация чрезвычайно серьезна» и что «существовала опасность совершенного краха, который приведет к нищете»[247].

Международные связи банкиров и бизнесменов иногда использовались для секретных дипломатических переговоров. Визиту в Берлин лорда Гол-дана в 1912 г. для переговоров о морском разоружении предшествовали контакты между Альбертом Баллином, главой пароходной линии Гамбург — Америка, и финансистом Эрнстом Касселем. Баллин снова посетил Лондон 24 июля 1914 г. и был приглашен Касселем на обед для встречи с Черчиллем и Голдаиом. Он поведал британским министрам о возможных условиях английского нейтралитета в случае войны. Многие люди верили, что существование такой сети личных и деловых контактов во всей Европе сделает войну нереальной, поскольку никто не выиграет от войны. «В настоящее время в Европе много миролюбивых сил, — сказал лидер бельгийских социалистов Эмиль Вандервельде, когда его спросили об опасности войны в 1911 г., — начиная с еврейских капиталистов, которые оказывали финансовую поддержку многим правительствам…»[248]. Английский публицист Норман Ангел доказывал в своей широко известной книге «Великая иллюзия» (1909), что война принесет экономическое разрушение победителю и побежденному и что «капиталист не имеет страны, и он знает, будь он современным, оружие, завоевания и манипуляция с границами принесут поражение ему и многим таким, как он»[249].

Природа экономической жизни в начале двадцатого столетия была такова, что международная торговля и финансовые связи часто имели двусторонний политический эффект. Существовало все еще много бизнесменов, которые верили, что рост международной торговли неотвратимо приведет к невозможности войн, другие же, столкнувшись с падением доходов и сильной конкуренцией, становились националистами и заботились о том, чтобы правительство защищало их интересы, вводя тарифы или оказывая более сильную дипломатическую, а в некоторых случаях, по крайней мере в колониально-территориальных спорах, — военную поддержку. К концу девятнадцатого столетия все ведущие европейские государства, исключая Великобританию, ввели защитные тарифы. Размеры и сущность тарифов были предметом острых споров во внутриполитической жизни, стабильность консервативного блока, на который опиралось германское правительство в парламенте, зависела от процесса заключения сделок между аграриями и промышленниками. Политика протекционизма влияла и на международные отношения. Тарифы стали важным дипломатическим оружием. Возобновление приверженности Италии к Тройствен-Тройственному союзу в 1891 г. в основном зависело от одновременного подписания торгового договора, выгодного для Италии[250].

Большое государство могло использовать дискриминационные тарифы, чтобы навязать свою волю маленькому государству, как делали австрийцы во время «войны свиней», пытаясь помешать установлению тесного экономического союза Сербии с Болгарией и заставить сербов продолжать покупать оружие у Шкоды, а не у Шнейдер-Крёзо. Это закончилось полным поражением Австрии. Ее попытки навязать свою волю, запрещая сербский экспорт, привели к тому, что Сербия нашла другие рынки сбыта, уменьшилась ее зависимость от Австрии и увеличилась враждебность