Холокост: вещи. Репрезентация Холокоста в польской и польско-еврейской культуре - Божена Шеллкросс

создания мемориальных музеев во всех лагерях, построенных немецкими оккупантами на территории Польши. В сентябре 1944 года удалось создать Институт национальной памяти (Instytut Pamięci Narodowej); позднее была организована Главная комиссия по расследованию немецких преступлений в Польше (Komisja do Badań Zbrodni Hitlerowskich).

После того как были удовлетворены потребности выживших, встал требующий немедленного внимания вопрос о захоронении погибших. Здесь уместно привести следующую историю. Вскоре после войны один из посетителей лагеря смерти в Хелмно обратил внимание на то, что по всему лагерю было разбросано белое шершавое вещество, состоящее из мелких острых частиц. Только спустя какое-то время пришло шокирующее осознание того, что он ходил по костям жертв газовых камер. В лагере Хелмно существовала специальная машина для измельчения костей; после полного разрушения лагеря уходящими немцами осталось огромное пространство, усеянное костными останками. Урок этой истории был краток: самой насущной необходимостью стало достойно похоронить рассеянные человеческие тела.

Со временем по всей Европе стали открываться массовые захоронения, обнажая ужасы недавнего прошлого. Тела жертв были перезахоронены достойным образом в могилах с памятными досками. После этого последовал целый ряд ходатайств, в результате которых Холокост и его объектный мир прошли через процессы восстановления во владении имуществом[247], реставрации и музеефикации, а также сложных политических манипуляций и дебатов. Пожалуй, одним из самых разрушительных как с этической, так и с образовательной точек зрения стало решение коммунистического режима не включать в текст надписи на доске у ворот Аушвица информацию о том, что среди убитых в лагере граждан евреев было больше, чем представителей других национальностей. Такая идеологизация Холокоста была, возможно, неизбежным, но отнюдь не невинным процессом. Этот тип апроприации наблюдался и в целом ряде других аспектов послевоенных событий, не говоря уже о так называемой лагерной литературе, в которой массовый геноцид стал постоянной темой. Среди самых ранних инициатив было создание в Мюнхене издательства в эмиграции «Oficyna Warszawska na Obczyźnie»[248], которое в 1946 году опубликовало сборник рассказов «Мы были в Аушвице» трех бывших узников лагерей Аушвица и Дахау Януша Неля Седлецкого, Тадеуша Боровского и Кристина Ольшевского[249]. Их опыт эксплицирован прямо на фронтисписе книги, где перед именами авторов разместили присвоенные им в лагере номера. Помимо подтверждения достоверности рассказов, номера также информировали читателя о том, сколько времени каждый из мужчин провел в лагере: чем короче был номер, тем дольше срок заключения и тем большее уважение должно возникнуть к возрасту выжившего. Эта иерархия была отражена и в порядке появления имен в сборнике. Аутентичность опыта была зафиксирована и в жутком дизайне обложки: небольшое количество экземпляров было переплетено в оригинальную ткань, переработанную из полосатой униформы заключенных (pasiaki)[250]. Читателю сообщалось, что эта ткань, скорее всего, была сделана из крапивы – сырья самого низкого сорта, который только можно себе представить [Borowski et al. 1946]. Этот факт представляет собой еще один наглядный урок нацистской экономической системы, напоминая читателю, что эксплуатация заключенных сочеталась с производством и потреблением различных эрзац-продуктов. Приобретение экземпляра книги, а вместе с ним кусочка полосатой униформы, метонимически передававшей весь ужас лагерного опыта, позволяло читателю прикоснуться к подлиннику как к реликвии в ее первом защитном слое. Эта реликвия, кроме того, несла заряд тактильной близости ткани и тела заключенного. Но если таким образом издатели хотели привлечь большее количество покупателей тиража в 10 000 экземпляров, то эта стратегия явно не имела успеха. Очень немногих заинтересовала история Аушвица независимо от того, был у этой книги особый переплет или нет. Сегодня сохранилось лишь несколько экземпляров этого издания.

Подтверждение подлинности письменных свидетельств и их особое представление с целью рассказать миру (который в то время еще не был осведомлен о масштабе геноцида) о лагерях в убедительной, осязаемой форме было еще одним авторским замыслом. Писатели разделяли мнение, что возникающие мартирологические мифы о лагерях должны быть опровергнуты. Будучи выжившими, они стремились представить полностью аутентичный, демифологизированный документ о своем пребывании в Аушвице. Рассматриваемые вместе, три различных текста и точки зрения создают ощущение коллективного опыта. Он, наряду с общей темой зла, подкреплял то, на чем настаивали авторы: правдой о лагерях должна быть дегероизация опыта заключенных. Хотя эта концепция составляла ядро авторского проекта, она совершенно не повлияла на наследие лагерей и его осмысление. Ответственность писателя после Холокоста, как ее понимали Боровский и его соавторы, состояла в распространении этой идеи[251], но она не только не нашла приверженцев, но, напротив, приобрела немало противников. Как показала история дискурса о Холокосте, то, что стало доксой о выживших и природе выживания, было прямо противоположно убеждению авторов книги «Мы были в Аушвице».

Хотя намерение сохранить не только свидетельства, но и их материальность не вызывало сомнений, а копии книги, переплетенные в одежду заключенных, спустя годы превратились в освященные реликвии, коллективный опыт, о котором рассказывалось в этом сборнике, все равно оставался уникальным и личным. Сам факт, что некоторые из «документов» (многие из которых написаны Боровским) привлекли внимание бесчисленных читателей, а другие, написанные более традиционным языком, – нет, говорит о том, что даже в простых документах не существует «нулевой степени» стиля. Напряжение между образным и историческим повествованием, которое стало одним из самых мощных факторов в оси этики и эстетики после Холокоста, прочитывалось уже в сборнике «Мы были в Аушвице». Это издание, задуманное под влиянием иллюзии, что оригинальный опыт лагеря и его материальность могут быть сохранены нетронутыми, являлось одним из первых случаев представления и оформления Холокоста как события материального мира. Вскоре этому примеру последовали другие[252].

Антропологический спектр, крайними точками которого были анонимный и личный опыт, лег в основу послевоенной артикуляции материального наследия геноцида. Сборник «Мы были в Аушвице» в повествовательном плане балансирует между личным рассказом и рассказом о том, как индивидуальный опыт был вытеснен в коллективную анонимность. Этот неоднозначный подход превратил персонализированные рассказы во вторичные и опосредованные версии анонимности и, таким образом, в особый метод репрезентации. Возникшее несоответствие ощутимо в различных местах коммеморации. В качестве метода писателями был избран путь воскрешения в памяти единичной вещи, найденной среди обломков, оставшихся после геноцида, а также способ обращения внимания посетителя на отдельный предмет, а не на их множество. В пространстве такой контролируемой и сдержанной сферы репрезентации, как Музей Аушвица, кураторское решение выделить один предмет и выставить его перед грудой подобных предметов создает определенную диалектику: такая манипуляция усиливает эффект распада, в отличие от того способа, когда экспонируется одна вещь, выделенная из множества подобных ей. В свою очередь, один предмет и его