Знакомьтесь, литература! От Античности до Шекспира - Константин Александрович Образцов

Жена — что предумыслила?

Злодейство новое в дому,

Великое, готовит, — ближним злой удар.

Топор двуострый! С ним она, с убийцею,

Давно спала… Демон семьи, раздор,

Жадный, ликуй! Вдыхай крови дым. Грех свершен».

Кассандра появляется в тексте не с тем, чтобы своими пророчествами нагнетать атмосферу ожидания чего-то ужасного, с этой задачей Эсхил прекрасно справляется с помощью песен хора. Вещая дочь Приама видит не только чужие судьбы, она так же ясно осознает собственную обреченность, но даже не пытается убежать, а идет навстречу неизбежной страшной погибели, которую судил ей злой рок, иллюстрируя главную тему трагедии — покорность судьбе при столкновении человека с неотвратимостью:

«Кассандра

Увы, горемычную ждет меня лютый час!

Плач по себе творить срок настал вещунье.

Зачем привел ты пленницу, владыка мой,

В сей дом? Чтоб вместе смерть приять? за чем иным?

Предводитель хора

О, женщина злосчастная и мудрая!

Ты много прорицала. Если истина —

Что про себя пророчишь, как идешь сама

Навстречу смерти? Словно жертву гонит бог.

Кассандра

Бежать — куда же? Поздно, други! Час настал.

От часа неизбежного куда бежать?

Отрада смертным — доблестью прославить смерть».

Диалог Кассандры и хора — вероятно, самая пронзительная сцена трагедии, и краткое изложение не может передать драматизма столкновения сверхъестественного знания неизбежного, человеческого страха перед ним и принятой необходимости страданий; кажется, что еще немного, и Кассандра воззовет к Аполлону: «Боже мой! Для чего ты меня оставил?» [36]. Но вот она входит в ворота дворца, оставляя хор граждан в смятении, и очень скоро из глубины декораций доносится вопль Агамемнона:

«Агамемнон, изнутри дома:

Секирой насмерть я сражен в моем дому!

Предводитель хора

Тише! Чье стенанье слышу под ударом топора?

Агамемнон

О горе мне! Другой удар! Уходит жизнь.

Предводитель хора

Слышали? Цареубийство свершено! Сомнений нет.

Как нам быть, рассудим спешно, — как нам действовать верней?

Старейшины хотят войти во дворец, когда средние врата раскрываются и являют зрелище совершенного убийства. В купальне лежит тело Агамемнона, окутанное с головой покрывалом. Подле — тело Кассандры. Клитемнестра, с лицом, обрызганным кровью, и с двойным топором в руке ступает навстречу Хору».

Гром грянул! Оркестр ударил литаврами. В нашем воображаемом современном театре темнота залилась красным светом. Тревожное напряжение наконец разразилось бедой. Царь Агамемнон, вождь ахейского войска, завоеватель Трои, которого на поле битвы не смогли поразить мечи и копья троянских героев, погиб в родном доме, запутавшись в покрывале, как муха, под ударами секиры коварной жены, а рядом с ним нашла свой конец дочь Приама, величайшая и несчастнейшая из вещуний.

Клитемнестра бесстрашно шагает навстречу оторопевшим старейшинам. Обратите внимание: в руке у нее двойной топор, то есть лабрис, тот самый, изображения которого мы встречали на стенах Лабиринта, древнейший символ женских божеств, и он не случайная деталь в контексте трагедии, но символ губительного торжества женского начала над властью мужчины — царя. Клитемнестра опирается на лабрис и произносит монолог, достойный того, чтобы мы прочли хотя бы большую его часть:

«Стою, где было дело, — где разила я.

Кричу — не отпираясь: вот убийца — я!

Покров на жертву, многоценный саван, ткань

Огромную, как невод, я накинула:

Ни бегства зверю, ни защиты в путах нет!

И дважды нанесла удар. И дважды стон

Издав протяжный, рухнул царь. И в третий раз

Взнеслась секира — в дар обетный спасу душ

И солнцу мертвых, Зевсу подземельных недр.

Так он, с хрипеньем, в красной луже отдал дух;

И вместе с жизнью, хлынув из гортани, столб

Горячей крови обдал мне лицо волной —

Столь сладостной, как теплый ливень сладостен

Набухшим почкам, алчущим расторгнуть плен…

Все кончено <…>

Из всех отрав, из всех проклятий он смесил

Семейный кубок. Ныне сам испил раствор.

Вот он лежит,

Супруг мой, Агамемнон, убиенный мной.

Рук женских дело! Я ль не рукодельница?

Он ведь дочь убил.

О ней не больше царь жалел, чем о любой

Овечке тонкорунной неоглядных стад.

Дитя мое, любимое из чад, что я

Рождала в муках, он заклал; ее ценой

Утешил бурю.

Мало ль над женой своей

Ругался, с Хрисеидами под Троею

Деля шатер? Лежит с ним и последняя

Из нежных пленниц, — ведьма, духовидица,

И в смерти неразлучная наложница,

Как на море, на жестком ложе палубном.

Обоим — по делам их! Лебединый плач

Колдунья пела — гибель и накликала.

Почий с любезным, коль пришла любовницей!».

В этой откровенной, страшной, торжествующей речи Клитемнестра вспоминает убитому мужу все: и наложниц в шатре военного лагеря, и привезенную в дом пленную красавицу-«ведьму» Кассандру, и главное — убитую дочь и семейные проклятия. Вступая в яростный спор с предводителем хора, она пытается оправдать себя, словно бы отстраняясь от содеянного и представляя себя лишь орудием рока, вновь озвучивая ведущую тему свободы человеческого выбора:

«Клитемнестра

Не мое это дело, хоть руки мои

Заносили топор.

Нет! злой дух родовой, доможил роковой,

Стародавний упырь — под чертами жены —

За Атрееву бойню, родительский грех,

Агамемнона в дар

Тем замученным отдал младенцам».

Но есть и другая, более очевидная и прозаическая причина убийства; она становится нам очевидной, когда на сцене появляется некто Эгисф, коварный любовник Клитемнестры, который готовится занять место Агамемнона на царском престоле. Его притязания не безосновательны: он единственный уцелевший из детей Фиеста, двоюродный брат Агамемнона, у которого к роду Атридов есть свои кровавые счеты. История вновь повторяется, ее действующие лица — убитые дети, неверные супруги — лишь меняются местами: Эгисф губит Агамемнона, соблазнив его жену, которая мстит мужу за убийство дочери.

«Эгисф

Я гибель эту строил. Справедлива месть!

Двенадцать чад погибло. Я ж, тринадцатый,

В те дни грудной младенец, ссылку отчую

Делил и на чужбине рос, доколь меня

Зов Правды дому не вернул — исполнить суд.

Стерег я из засады, в дебрях сети стлал,