Ханское правосудие. Очерки истории суда и процесса в тюрко-монгольских государствах: От Чингис-хана до начала XX века - Роман Юлианович Почекаев

нарушение воинской дисциплины, за что хан приговорил его к смертной казни, в конечном счете заменив ее на отстранение от командования войсками [Козин, 1941, с. 187]. Стремясь реабилитироваться, Тогачар отправился в передовой отряд и был убит во время осады Нишапура в 1221 г. [Насави, 1996, с. 93; Джувейни, 2004, с. 116–117] (см. также: [Злыгостев, 2018, с. 555–556]). В монгольской имперской историографии есть также сообщения о том, что в передовом отряде при осаде Рязани в 1237 г. [Кычанов, 1999, с. 165] и Владимира в 1238 г. сражался и будущий хан Мунке, внук Чингис-хана [Рашид ад-Дин, 1960, с. 39]. Ранее мы уже высказывали предположение, что это тоже могло быть наказанием за некое серьезное нарушение во время похода на Запад [Почекаев, 2018а, с. 72] (ср.: [Злыгостев, 2018, с. 398–399]). Таким образом, можно сделать осторожный вывод о том, что практика искупления тяжкого преступления участием в опасных военных предприятиях имела в тюрко-монгольских государствах давнюю традицию и, следовательно, могла быть сохранена Кучумом, далеким потомком Чингис-хана. Еще одно допущение – что нарушение, совершенное татарином, которого сибирский хан отправил в разведку, скорее всего тоже относилось к военной сфере; по крайней мере, приведенные примеры с деяниями Тогачара и Мунке относятся именно к ней.

Кроме того, вызывает интерес и то, что, несмотря на вышеприведенные разночтения, позиция хана Кучума в отношении преступника и условий сохранения ему жизни достаточно сходно изложена во всех источниках. Это наводит еще на одно предположение – что слова хана (переданные в форме как прямой речи, что уже немаловажно, так и косвенной) являлись не чем иным, как ярлыком – актом его официального волеизъявления, имевшим высшую юридическую силу.

Тот факт, что нет никаких указаний на письменную форму волеизъявления, не должен смущать: в источниках нередко упоминаются ярлыки, представлявшие собой именно устные приказы. Причем это относится не только к «дописьменному» периоду Монгольской империи – например, когда речь идет о ярлыках, «изрекаемых» Чингис-ханом [Козин, 1941, с. 437, 438, 442, 443, 458, 459 и др.]. Подобная практика продолжала существовать и в чингисидских государствах с весьма развитой традицией письменности и делопроизводства – например, Чагатайском улусе эпохи Амира Тимура: в тимуридских сочинениях неоднократно упоминаются устные ярлыки среднеазиатского завоевателя (см., например: [Йазди, 2008, с. 109, 153, 157, 184 и др.])[73]. Необходимость объявления таких указов диктовалась походными условиями, в которых нередко не было времени для соблюдения всех формальностей, требуемых при издании писаного правового акта правителя государства.

Татарин в анализируемом сообщении фигурирует как «пребывающий в смертной вине и казни» – следовательно, он был предан суду, признан виновным и приговорен к смерти. Подобные судебные решения ханов также, как известно, оформлялись ярлыками, поэтому не приходится сомневаться, что и в данном случае приговор представлял собой указ хана Кучума, вероятно тоже устный, оглашенный в условиях непрекращающихся боевых действий. Изменить ханскую волю можно было в той же форме, т. е. новым ярлыком, смысл которого, по-видимому, и нашел отражение в данном сообщении. Летописи не фиксируют, на каком основании хан пересматривал свое решение, однако, если вспомнить об упоминаемой Г.Н. Потаниным казачьей песне, возможно, таковым являлось обращение к властителю самого приговоренного с просьбой о помиловании.

Итак, проведенный анализ позволяет сделать некоторые предварительные выводы относительно уголовного права и процесса в Сибирском ханстве в период правления Кучума.

1. Преступник, совершивший тяжкое (предположительно военное) преступление и приговоренный к смертной казни, мог сохранить жизнь путем выполнения опасного (опять-таки военного) поручения. Этот принцип действовал еще со времен Монгольской империи.

2. Хан, своим указом (ярлыком) приговаривавший преступника к смертной казни или иному наказанию, мог отменить свое прежнее решение на основе вышеприведенного принципа, издав новый указ.

Безусловно, наши предположения нуждаются в поиске дополнительных сведений, которые позволят подтвердить или опровергнуть их.

В заключение отметим, что хорошо известны попытки хана Кучума по распространению ислама и шариата в Сибирском ханстве, в результате чего еще в XIX в. местные жители утверждали: «Законы и обычаи татар, произходящих до покорения Сибири и после от подданных царя Сибирскаго Кучума, – одинаковы и непременны, потому что они сообразны с их Кораном, почитаемым выше всех других изданий из (?) последователей Магомета» [Закон…, 2013, с. 75]. Однако проведенный анализ дает основания полагать, что по ряду направлений своей политической (и особенно военной) деятельности Кучум являлся последовательным продолжателем монгольской имперской политики и практиковал применение принципов и норм чингисидского права, демонстрируя политико-правовую преемственность своего государства от Монгольской империи и Золотой Орды.

Глава III

Особые категории участников процесса

Выше мы рассмотрели процесс формирования и развития системы ханского правосудия и особенности этого процесса в зависимости от категории дел. В данной главе мы намерены проанализировать процессуальные особенности, связанные уже с составом участников разбирательств. Наша задача – выяснить, насколько значительными были отличия в организации и проведении разбирательств с участием категорий лиц, различавшихся по половому составу, социально-правовому статусу, подданству и т. д.

§ 14. Ханши и правосудие

Стереотип об «угнетенной женщине Востока» во многом рассеивается после ознакомления с историческими и юридическими памятниками средневековой Евразии. В мусульманском праве довольно много внимания уделяется имущественному положению женщин и гарантиям его защиты. Если же обратиться к средневековым историческим сочинениям, то можно найти немало примеров участия женщин и в политической жизни, в том числе их пребывание у власти в целом ряде мусульманских и тюрко-монгольских государств.

Женщинам-правительницам средневекового Востока посвящены многочисленные статьи и несколько книг – в частности, сборник биографий правительниц мусульманских стран [Учок, 1982], серия работ о правительницах Монгольской империи и ее наследников, написанных уже в начале XXI в. [Де Никола, 2023; Почекаев, Почекаева, 2017; Broadbridge, 2018; Weatherford, 2010]. При этом большинство авторов сосредотачивается на вопросах, связанных со статусом правительниц, их происхождением, причинами и условиями прихода к власти (или приобретения влияния в государстве), конкретными действиями и решениями и, наконец, обстоятельствами ухода с политической сцены.

В первом разделе настоящего параграфа предпринимается попытка на основе ряда конкретных примеров выявить особенности решения судьбы тех правительниц, которые в силу несчастного стечения обстоятельств лишались власти и представали перед судом своих победителей. Во втором разделе анализируются немногочисленные случаи, когда правительницы тюрко-монгольских государств сами выступали в роли вершительниц правосудия.

Правительницы перед судом

Сразу следует отметить, что в нашем распоряжении имеется довольно подробная информация о судах над правительницами Монгольской империи, поскольку сохранился целый комплекс официальных исторических сочинений: персидские «История завоевателя мира» Алла ад-Дина Джувейни и «Сборник летописей» Рашид ад-Дина, а также китайская династийная история «Юань ши». Что касается государств – наследников Монгольской империи (улусов Чингисидов), то их историография представлена очень неравномерно. Благодаря развитой историографической традиции и преемственности власти в Иране (в период правления ильханов Хулагуидов, потомков Чингис-хана и последующих династий, связанных с ними кровными узами) и в Чагатайском улусе в Средней Азии (возглавляемом потомками Чагатая, сына Чингис-хана, а затем родственными