Холокост: вещи. Репрезентация Холокоста в польской и польско-еврейской культуре - Божена Шеллкросс

порядок Реальности означает принятие объективного мира во всей его серьезности. Шрайбер не рассматривает свое имущество условно и не стремится нивелировать разницу между внешней реальностью и своим внутренним «я».

«Таинственное» воздействие коробки Шрайбера подчеркивается тем, как отчаянно ее владелец цепляется за нее, отказываясь расстаться, даже когда он раздет догола и направляется в вашраум. Саркастически изображенное как «поразительная привязанность к остаткам собственности» [Боровский 1989: 347] молчаливое презрение Шрайбера к лагерным правилам, тем не менее, заставляет рассказчика задуматься. В противоположность экзистенциалистской критике Габриэлем Марселем глагола «иметь» как неадекватной замены «быть», точка зрения рассказчика останавливается на том, что чтобы остаться в живых, «быть» должно означать «иметь».

Циничные рассуждения рассказчика и его резкое неодобрение поведения Шрайбера оспаривает другой наблюдатель, пожилой немецко-еврейский врач:

Не знаю. Не знаю, что бы я сделал, отправляясь в газовую камеру. Вероятно, тоже бы взял с собой свою коробку. <…> Думаю, даже если б меня везли в печь, я бы верил, что по дороге что-нибудь случится. Держался бы за эту коробку, как за чью-то руку, понимаешь? [Боровский 1989: 347]

Врач не только не использует дискурс своей профессии, но и отступает от позитивистского понимания «случая», чтобы узнать, что скрывается за конкретным поведением. То, что он в нем находит, – это его собственная гуманистическая трактовка ситуации. Для врача чувственный и придающий уверенность опыт прикосновения должен быть наделен некими терапевтическими свойствами (что, однако, не должно влиять на его профессионализм), способностью поддержать, подобно паре костылей, израненную субъективность. Его явно гуманистический комментарий, хотя и напоминает нам о метонимической функции, которую предметы могут играть в сообществе Аушвица, все же не превращает повесть в притчу, где предметы заменяют других людей, чтобы удовлетворить потребность в прикосновении.

Таким образом, эти два комментатора формулируют два противоположных взгляда на роль обычных предметов, которые человек держит в руках в тот момент, когда он остается один на один со смертью. Обе точки зрения идеологически окрашены. Одна из них завуалирована грубым рациональным поведением, как того требует утилитарная и тоталитарная структура лагеря, тогда как другая – сентиментально-гуманистическая. Одна сводит наличие коробки к простой потребительской ценности, которая в камере смертников не может иметь большого значения; другая возвышает коробку до уровня метонимического носителя братской поддержки. Два субъективных взгляда, которые представляют врач и Тадек, наблюдая за внешним обликом человека, покидающего худший из всех возможных миров, выражают противоположные точки зрения и, таким образом, реализуют свои собственные субъективности, которые, в свою очередь, они проецируют на приговоренного. Глядя на Шрайбера через окно, оба мужчины по иронии лишены окна – канала внутреннего восприятия, который мог бы помочь им понять мысли и чувства человека с коробкой; так ярко проявляется разрыв человеческих связей. Прагматическое присвоение визуального облика в лагере переносит лейбницевские монады заключенного в сферу идеологии, понимаемой в рассказе как множественная истина[233].

Полудиалогическое пространство, наполненное информацией от обоих заключенных, придает повествованию двусмысленность, как это часто бывает в прозе Боровского. Показательно последнее предложение рассказа, содержащее двойное отрицание: «Не знаю почему… понять… никто не мог» [Боровский 1989: 348]. Незнание и непонимание превращаются в неправильное понимание, что говорит о преднамеренной стратегии рассказчика. Поведение Шрайбера, участвующего в селекции других, совершенно прозрачно для рассказчика, – но тот же человек, увиденный в последний раз (с коробкой в руках возле вашраума, ведомый в газовую камеру), остается для него непроницаемым[234].

Более интригующей можно назвать третью точку зрения, присутствующую, но не доминирующую в повествовании: упорный отказ Шрайбера расстаться со своей коробкой трактуется как способ преодоления традиционного объектно-субъектного раскола. С точки зрения дискурса вещей, рука мужчины, прикасающаяся к поверхности коробки и ощущающая ее текстуру, вес и конкретность, независимо от содержимого, позволяет ему почувствовать некое материальное присутствие – единственное, которого он (по его собственному решению) не лишен. Тот факт, что потребительская ценность предметов в коробке полностью отрицается зрителем, подчеркивает неприятие Шрайбером мира Аушвица. Материальность его коробки удовлетворяет отчаянную потребность человека в привязанности, поэтому он остается в контакте с реальностью. Однако связь, которая у него есть, – это связь с предметами, а не с людьми посредством предметов, как предполагает доктор.

На мой взгляд, предметы Шрайбера обладают собственной силой, подобно талисманам, которые носят во время паломничеств, и эта сила уменьшает прагматический аспект содержимого коробки, даже подчеркивает случайность находящихся там вещей. Сила предметов полностью обусловлена их собственной энергией, а не тем, что они заменяют присутствие человека. В отсутствие человеческих связей, на фоне оставленных в складских помещениях лагеря чужих вещей, одна коробка становится устойчивой материальной опорой, с помощью которой «я», находящееся под угрозой, может противостоять вездесущей смерти. Инстинктивная ритуализация Шрайбером собственного перехода к смерти служит примером, возможно, самого дерзкого нарушения правил лагеря – в особенности «правила», предписывающего человеку анонимную смерть. В этом свете нетрудно увидеть за поведением «человека с коробкой» реконструкцию одной из древнейших погребальных практик: сбор инструментов, одежды, оружия и сосудов для захоронений древних цивилизаций, прежде всего египетской [Левинас 2000: 196–197][235].

Этот ритуал перерастает только этические смыслы. Левинас объясняет, что, конструируя осмысленные и чувственные отношения с предметами, человек также конструирует и подразумевает другие, множественные взаимосвязи: «В конечном итоге именно руки познают предмет, трогают его, берут, уносят, относят к другим предметам, наделяют его значением по отношению к другим предметам» (курсив автора. – Б. Ш.) [Левинас 2000: 197]. Отчасти в противоположность разъяснениям доктора, хотя и в определенном согласии с ним относительно других сил, сопротивляющихся овеществлению, эта история рассказывает о чувственной, интимной привязанности к объектам, вызываемой прикосновением. Верность Шрайбера своим скромным вещам отрицает их потребительскую ценность ради их физической близости; человек, глядя на предметы и осознавая их молчаливое присутствие, прикасаясь к ним и держа их в руках, оберегая и называя их, устанавливает с ними на этом уровне значимый духовный контакт. Следовательно, я бы осмысляла жест Шрайбера, держащего аккуратно упакованные погребальные принадлежности, в духе беньяминовского понимания прикосновения как восстановления интимного отношения с предметами[236]. Инстинктивная ритуализация Шрайбером своего перехода к смерти странным образом переосмысляет отношения в лагере: прикосновение руки понимается как интимный акт, посредник между «я» и материальным миром, когда между ними, казалось бы, нет ничего – даже пространства. В конечном счете поведение Шрайбера разрушает границы между субъектом и объектом (которые Декарт считал несоизмеримыми) и возводит отношения между человеком и предметом до уровня консубстанции, мгновенного единства в почти идеальной близости.

О лишении собственности

Травмирующие обряды инициации в лагере были намеренно разработаны так, чтобы уничтожить память