Еврейский мир. Сборник 1944 года - Коллектив авторов -- История

самобытные русаки, место действия его романов — Москва, Сибирь, Арктика, в них очерчены характерные черты русской народной души и даны лирические картины природы центральной и северной России. В романе «Отступник» неприятной фигуре спекулянта и «нэпмана» приданы несколько карикатурные еврейские черты — и это единственное упоминание об евреях у Лидина: ни тема, ни герои произведений этого добросовестного, несколько холодного реалиста не обнаруживают в нем «инородца».

То же самое можно сказать и о М. Слонимском, романы и рассказы которого («Актриса», «Лавровы» и др.) всецело примыкают к школе так называемого «социалистического реализма», без каких бы то ни было следов не русского влияния, и о писателях, как Л. Никулин, Ефрем Зозуля, Геннадий Гор, Кассиль, Маршак (два последних пользуются широкой популярностью в СССР, как авторы рассказов для детей), Е. Габрилович (автор отличных рассказов о пятилетке «Год 1930») и десятках других, о еврейском происхождении которых узнаешь лишь случайно, по беглым замечаниям литературных справочников. Любопытно, что ряд писателей, посвятивших себя изображению Сибири и сибирских инородцев — из евреев: Фраер-ман («Дикая собака Динго»), Гольдберг, написавший роман из жизни тунгусов («Закон тайги»), в стиле Джека Лондона, и восхваляющий преодоление косной и беспощадной природы волевым усилием человека. К писателям-сибирякам примыкает и Вивиан Итин, многословный и туманный автор пьес и рассказов, одновременно подражающий и Леониду Андрееву, и Маяковскому.

Среди других «евреев по паспорту», следует упомянуть Льва Лунца, талантливого и безвременно скончавшегося участника «Серапионовых братьев», — кружка, сыгравшего огромную роль в истории советской литературы; Веру Инбер, автора милых рассказов и неплохих стихов, достигшей большой силы и выразительности в поэме об осажденном Ленинграде — «Пулковская обсерватория»; Василия Гроссмана, автора романа «Сергей Кольчугин» и одной из самых трогательных и блестящих повестей о русском сопротивлении немецкому нашествию — «Народ бессмертен», напечатанной в 1942 году. Вообще, и В. Инбер, и Гроссман, и Лидин и многие другие писатели-евреи создали ряд патриотических произведений, восхваляющих дух и мужество русского народа. Они — представители современного советского искусства и живут, и волнуются исключительно общерусскими вопросами.

То же явление наблюдается и в поэзии. Один из самых глубоких поэтов Советской России — Пастернак, создавший целую школу и оказавший огромное влияние на молодое поколение. Трудный и замкнутый мир поэзии Пастернака с его необычными способами выражения и перемещениями всех планов не носит на себе никаких следов еврейского происхождения его творца: трудно найти поэта более русского по духу и по стилю. Почти то же самое относится к Осипу Мандельштаму, этому тонкому, классически строгому поэту, занявшему видное место в нашей литературе 20 века. Вряд ли можно сказать, что пафос и торжественность некоторых стихотворений Мандельштама, обладающих, по выражению критиков, «библейской силой», имеет какое либо отношение к еврейству: сближение это чисто внешнее и формальное. Вообще, тут следует быть весьма осторожным: то обстоятельство, например, что Леонид Гроссман, отличный и заслуженный историк литературы, написал два-три стихотворения, навеянных книгой Иова, совершенно не доказывает его «еврейского уклона»: Л. Гроссман гораздо более интересуется французскими символистами, чем Библией, и вопросы о технике творчества Достоевского волнуют его несравненно больше, чем «еврейский вопрос». Как и Пастернак, Мандельштам и многие другие, Гроссман — типичный представитель русского еврея, полностью ассимилированного и вошедшего в русскую культуру Революция, как известно, усилила этот процесс ассимиляции, и, например, поэты комсомольцы, М. Голодный (Эпштейн), талантливый автор «Золушки» Кирсанов, безбожники Исбах, Зунделевич, Спивак и др. — евреи только по имени: самый прозорливый взор не увидит в них ничего, отличающего их от русской среды, в которой они живут и работают. Некоторые из молодых поэтов-евреев выдвинулись даже своими чисто народными стихами, подражаниями русскому фольклору — деревенскому и городскому: таковы В. Лифшиц, Френкель и другие. Когда в Ленинграде и Москве молодежь распевала: «милый уезжает далеко, с милым расставаться нелегко, выпал нынче срок ему, путь ему не прост, ехать на Восток ему, в пограничный пост», или же «не кораллы собирала — это только вид один. Я иголку продевала в ушки алые рябин», — то, конечно, никому в голову не приходило, что у автора этих песен — Елены Рывиной, написавшей стихи «Над моей Невой» — еврейская фамилия.

2.

Вторую категорию составляют авторы, у которых, несмотря на их совершенно очевидное растворение в русской стихии, прорываются иногда еврейские темы и мотивы. Типичным представителем этой группы был Андрей Соболь, покончивший с собою в 1925 году. В его нервном, порывистом творчестве чувствовалось то болезненное метание, та неуравновешенность мечтателя и визионера, которую часто приписывают еврейским чахоточным юношам, бывшим одно время излюбленными героями ряда писателей. Хотя Соболь писал почти исключительно о русской интеллигенции, ее проблемах совести и о лишних людях интеллигентской богемы (роман «Пыль»), у него попадались страницы, и по теме и по трактовке обнаруживавшие его еврейское происхождение.

Этот «дух» порою совершенно неожиданно проявляется у писателей, в течение долгого времени плывших в привычном русле общероссийских литературных течений. Такова, напр., поэтесса Елизавета Полонская, принадлежавшая, как и Лунц, к петроградскому содружеству «Серапионовых братьев». Стихи ее всегда были гражданскими: они говорили о переживаниях молодежи в бурях революции, воспевали романтику борьбы и пафос строительства. Но в одном из сборников Полонской «Упрямый календарь» среди стихотворений на эти темы, неожиданно находишь не совсем обычное произведение. Поэтесса рассказывает в нем, как ее на улице окликнула нищая: «тайр идиш кинд, дай что-нибудь нищей, еврейская дочка».

Старуха, как в этой толпе чужих Меня ты узнала, полуслепая?

Ведь мне не понять бормотаний твоих,

Ведь я же такая, как те, они, — сухая, чужая, чужая.

— «Есть, доченька, верные знаки у нас,

Нельзя ошибиться никак.

У девушек наших печальный глаз,

Ленивый и томный шаг.

И смеются оне не так, как те, —

Открыто в своей простоте, —

Но как луна из-за туч блестит,

Так горе в улыбке у них сидит.

И пусть ты забыла и веру, и род,

А ид из иммер а ид!

То кровь моя в жилах твоих поет,

Чужим языком говорит».

Так, в русских стихах звучат непривычные звуки «жаргона», и голос крови прорывается еврейским возгласом в поэме ассимилированного писателя.

Этот древний и темный зов слышится и у тех прозаиков, все творчество которых тесно связано с развитием русской литературы последних лет. Возьмем, например, Эренбурга, одного из самых плодовитых и популярных советских авторов.

Свою автобиографию он начинает словами: «родился в 1891 году. Иудей»: О своем еврействе он помнит твердо, да и другие не дают ему забыть о нем. «Веснами ездил в Киев к деду. Подражая ему,