Очерки культурной истории обуви в России - Мария Терехова

такой факт: в специальных туалетных комнатах в домах московской аристократии среди мелочей, которые могут пригодиться гостям во время бала, была и запасная обувь (Руденко 2015: 61). У элегантной американской публики в порядке вещей была покупка 6–12 пар обуви за раз, причем этого запаса могло хватить всего на несколько дней (цит. по: Макнил, Риелло 2013: 88). А вот воспоминания русской аристократки Александры Смирновой-Россет: «Утром рано я к ней приезжала заказывать белье, Пецольду — несколько дюжин черных, белых, красных, голубых башмаков, тогда мода была, чтобы обувь была того же цвета, как платье» (Смирнова-Россет 1989: 174).

Таким образом, подчеркнуто нефункциональная, неудобная и к тому же дорогая женская обувь служила индикатором высокого социального положения («благородства») — с одной стороны, и достатка — с другой, потому что позволить себе носить такую обувь — и следовать моде в принципе — в начале XIX века могла только представительница привилегированного класса[10]. Вопрос комфорта в этом случае не имел значения — noblesse oblige[11], как гласит известный французский фразеологизм. Более того, неудобная, дорогая и недолговечная обувь была статусной и желанной вещью (в том числе в глазах тех, кто с трудом мог себе это позволить) в соответствии и с тардовскими «законами подражания» (Тард 2011), и с вебленовским принципом демонстративного потребления (Веблен 1984), то есть для всех, кто так хотел приобщиться к модам высших классов. Рискуя злоупотребить отсылками к классическим теориям, подчеркнем, что пример с атласной обувью вполне укладывается в парадигму модного поведения, по Георгу Зиммелю: желание индивида в классовом обществе символически примкнуть к одним и отделиться от других (Зиммель 1996). Когда дело касалось мод, тем более самых желанных — французских, соображения рациональности и бытовой уместности имели мало значения. Как бы ни сокрушались гигиенисты и ни язвили морализаторы, ситуации это не меняло: «Париж носит открытые туфли? Значит, они должны стать „правилом“ в каждом американском поселке от Джорджии до штата Мэн» (цит. по: Рексфорд 2013: 120).

Не менее важно, что атласная недолговечная обувь служит ярким примером не только социально-статусной природы модного костюма, но и гендерным маркером: жертвовать удобством и мобильностью приходилось только женщинам. Туфли на плоском ходу носили и мужчины, но в основном во время бала, и главное — им мода предлагала и другие, куда более комфортные варианты — сапоги. А выбрать по фасонам было из чего: помимо повсеместно популярных с наполеоновских времен «веллингтонов»[12], существовали и российские разновидности — сапоги «а ля Суворов», или фасон «гусарский» — с щеголеватым вырезом в форме сердечка и кисточкой на голенище[13].

По точному наблюдению Джорджио Риелло и Питера Макнила, «модная обувь — материальное воплощение отношения к пешему передвижению в публичном пространстве и эволюция этого отношения с течением времени» (Макнил, Риелло 2013: 79). Так, XIX век начался с показательного воплощения идеи гендерного неравенства в обувных фасонах: местом обитания женщины оказался преимущественно дом, в то время как мужчине были доступны активная деятельность и свободное перемещение в пространстве города.

То, насколько по-разному мужчины и женщины воспринимали окружающий мир из-за разной обуви, прекрасно иллюстрирует эпизод из жизни писательницы Жорж Санд. В автобиографии она вспоминает, как в 1831 году начиналась ее парижская жизнь, когда доходов не хватало на содержание экипажа:

На парижских мостовых я чувствовала себя словно лодка, оказавшаяся на льду. Мои изящные туфли износились до дыр за два дня, деревянные башмаки заставляли меня ходить спотыкаясь (речь идет, скорее всего, о клогах. — М. Т.), к тому же я постоянно забывала приподнимать подол платья. Я была грязная, усталая, у меня текло из носа, и я видела, что мои туфли и одежда… с пугающей быстротой превращаются в прах…

В целях экономии Жорж Санд стала одеваться как молодой мужчина, и вот как изменились ее самоощущение и самочувствие:

Не могу передать, в какой восторг привели меня ботинки: я была готова спать в них, как делал мой брат, когда, еще мальчишкой, получил свою первую пару. Благодаря каблукам со стальными набойками я наконец-то почувствовала себя уверенно на тротуаре. Я носилась по всему Парижу и чувствовала себя так, словно совершаю кругосветное путешествие (цит. по: Рексфорд 2013: 123).

А вот любопытный фрагмент из романа Ивана Киреевского «Две жизни» (1834) — иллюстрация уже не к парижской, а к московской городской повседневности:

Всего реже встречал Бронский хорошо обутую ножку, и с грустным чувством заметил он, что если московские барыни вообще одеваться не умеют, то обуваются, Боже мой! обуваются еще хуже. Изредка, правда, случалось ему встретить обувь красивую и стройную; но башмак, складный снаружи, почти всегда был так узок, что мешал ходить, или платье так коротко, что ножка из-под него казалась будто на выставке; и по тонким прозрачным чулкам толстыми нитками была вышита вывеска: здесь показывают красивые ножки (цит. по: Кирсанова 2019: 82).

Цитата интересна тем, что герой, с одной стороны, разделяет современные ему эстетические представления о женской красоте — любуется «хорошо обутой ножкой», очевидно, маленького размера. Но с другой — морализаторски осуждает женскую готовность идти на жертвы и терпеть неудобства ради привлекательности.

Обращаясь к вопросу об удобстве обуви, скажем о разделении колодок на левую и правую. Традиционно обувь делали без такого разделения, несмотря на то что в Европе асимметричные экземпляры встречались уже в XVII веке (Мустафаев 2021: 92). В начале XIX века французские обувщики стали помечать туфли маркировкой «левая» и «правая», впрочем, в то время она была не более чем маркетинговой уловкой — обувь оставалась одинаковой для обеих ног. Только в 1830-х годах появились первые пары обуви, сделанные по специальным зеркальным колодкам (Два века британской моды 2008: 116). Но и тогда это технологическое усовершенствование не было подхвачено быстро и всеми — одинаковая для двух ног обувь производилась вплоть до конца XIX века (о чем мы можем судить непосредственно по сохранившимся предметам). Примечательно, что и здесь удобство оказалось мужской прерогативой: в обуви для мужчин переход на технологию пошива на двух колодках, а значит, и к большему комфорту обладателя пары, происходил быстрее, чем в женской.

Глава 2. Сапожник, башмачник и «волчок»: кустарь-обувщик в дореволюционной России

Хотя европейский костюм, вопреки распространенному заблуждению, вовсе не был завезен в Россию Петром I, а существовал в ограниченном обиходе задолго до него, «все же именно Петру принадлежит заслуга знакомства русского общества с модой» (Демиденко 2009: 25). А Петербург, новая столица,