Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин

среди них, так отчего ж о таком важном обстоятельстве не сказать, как вызов Пушкина в Петербург?

Зато в мнимом дневнике Пущина все только и говорят, что об этом письме: и декабристы, и лицейские друзья, включая самого министра Горчакова, и даже малолетняя дочь Натальи Николаевны от второго брака, не говоря уж о вездесущем Якове Дмитриевиче Казимирском! Пущин предпринимает целое расследование: выспрашивает с дотошностью Казимирского, едет к Наталье Николаевне, беседует с дворовыми людьми Пушкина, отправляется к пушкинисту Анненкову, с которым вместе рассматривает черновики поэта: не мелькнет ли что? Все брошено на доказательство априорной идеи: тасуются исторические события, упоминаются всуе исторические имена, все герои заняты поисками ответа на эйдельмановский вопрос.

«С героем, носящим подлинное имя, – писал в прошлом году в „Литгазете“ В. Кардин[287], – писателю надлежит обращаться, сообразуясь с подлинными событиями его биографии, с подлинным окружением, подлинными условиями жизнедеятельности». Таков непреложный закон документально-исторической прозы. Нарушая его, писатель тем самым разрушает сам жанр: проза перестает быть документальной, а герою приличествует носить имя вымышленное.

От неудач не застрахован никто, даже такой талантливый и заслуженно популярный автор, как Н. Эйдельман. Его подвела не эрудиция, не нехватка фактов, а уже сам прием: документ есть документ и требует к себе уважительного отношения.

Вывод критика вполне соответствовал решениям июньского пленума ЦК КПСС и провозглашенной с его трибуны борьбе с отступлениями от исторической правды. Однако тут было многое внове: и сваливание в одну кучу Эйдельмана и Михайлова, потому что вторая часть рецензии была посвящена «Генералу Ермолову», и столь резкая критика крайне популярного автора, прославившегося именно исторической беллетристикой и ставшего на этой ниве одним из знаменитых литераторов эпохи[288].

Избрание Эйдельмана в качестве одной из жертв кампании объясняется чем угодно, но не антисемитизмом; как и критика Михайлова ничуть не является русофобией: странно в одной статье руками А. Мальгина побивать и одних, и других, причем примерно одинаково сильно. Здесь партийная критика уравняла всех, особенно если помнить о том, что «Литгазету» в принципе называли мишпухой:

Конечно, «Литературная газета» была газетой еврейской, и не только из‐за национальности главного редактора. Большая часть редакции была еврейской. Конечно, это количество значительно превышало 5-процентную допустимую квоту[289].

Сторонники же писателя недоумевали относительно неожиданного соседства:

И уж совсем непонятно и отвратительно соединение имени Н. Я. Эйдельмана с именем Олега Михайлова, этого прожигателя жизни из компании Дм. Жукова. Как можно было ставить на одну доску серьезного ученого и плагиатора, страницами ворующего у самого Ермолова?[290]

Кампания против Эйдельмана, которая пока что находилась в зачатке, но впоследствии затмит и критику Михайлова, и критику Петелина, уверенно опровергает линию бытописателей «русского возрождения», которые стали одновременно и пропагандистами юдофильской линии Андропова («антирусские настроения Андропова, при всей его скрытности и осторожности действий, не были тайной»[291]). Вероятно, нужно отдать справедливость метафоре помощника Брежнева А. Александрова-Агентова, который называл «Литгазету» «клапаном на перегревшемся паровом котле»[292]. И мы видим, как идеологические инстанции использовали газету для решения своих проблем. Насколько такие факты были редки? Ничуть.

К сожалению, на счету «Литературной газеты» были не только качественные высокохудожественные аналитические материалы. Есть ряд публикаций, которые можно даже назвать порочащими честное имя «Литературной газеты» <…> Внутри редакции все прекрасно понимали и знали, что публикации подобного рода являются условием существования самой «Литературной газеты», что это был бартер между редакцией и соответствующими органами[293].

При попытке найти причину рецензии Мальгина и последовавшей травли в круге Эйдельмана сформировалась версия, поддержанная даже самим писателем: будто критика «Большого Жанно» была связана с планами выдвижения на госпремию. Будущая (с 1985) вторая жена писателя Юлия Мадора транслирует ее как истинную:

…На Натана вылился поток мутной воды, отнявший у него немало сил и нервов. Причина этого шабаша легко просматривалась: Натана собирались выдвинуть на получение Государственной премии. Конечно, никакую премию он бы не получил, но выдвижение тоже значило немало в советской литературной иерархии. Вот и науськали шавок, чтобы этому помешать. Удалось[294].

По нашему мнению, это лишь совпадение: действительно, предполагалось выдвинуть писателя на премию; когда же начали разворачиваться события кампании по борьбе с отступлениями от исторической правды, а Эйдельман стал одной из жертв, результат такого выдвижения был предрешен.

К этому имел отношение и профессор, зав. кафедрой истории русской литературы филологического факультета МГУ В. И. Кулешов (1919–2006). Второго сентября 1983 года Натан Яковлевич сказал слово на похоронах С. М. Бонди о выдающемся вкладе покойного в пушкиноведение, особенно с учетом времени, на которое выпала подготовка академического Собрания сочинений Пушкина; «Но тут Кулешов подходит и говорит нечто, что понимаю позже, а смысл: я тебе премию – а ты мне упреки…»[295] Вероятно, Эйдельман совершенно справедливо отметил, что после смерти в 1978 году Т. В. Цявловской и вот теперь – С. М. Бонди в Москве не остается специалистов высокого уровня по творчеству Пушкина, а В. И. Кулешов, также увлекшийся пушкиноведением, принял это на свой счет (можем добавить, что уж, конечно, не беспричинно).

Тем не менее 16 сентября 1983 года Эйдельман записал в дневнике: «Сданы тугаменты на премию»[296], и, по-видимому, имел надежды на положительный результат. Все-таки у него было и множество напечатанных книг, и писательская слава, и даже публичные похвалы на съезде писателей СССР за успехи в жанре исторической романистики[297]. Но уже 21 сентября – в день выхода статьи А. Мальгина «Разрушение жанра» – можно было оставить все надежды. Зададим вопрос: так ли важна премия для писателя? Формально да, и прежде всего – по чувствительной финансовой причине: «Премии давали не только разовый финансовый эффект, но и предоставляли высокую гонорарную ставку на новые публикации, собрания сочинений, переиздания и т. д.»[298].

Даже если работы Эйдельмана и выдвигались на премию, то до непосредственного рассмотрения его кандидатуры дело так и не дошло: документы были остановлены на уровне организаций, которые должны были делать представление. Поэтому в материалах Государственного комитета СССР по Ленинским и Государственным премиям, в ведении которого было присуждение Государственной премии СССР 1983 года, имени Н. Я. Эйдельмана нет ни в предварительном списке кандидатур[299], ни в списках отобранных для рассмотрения на первоначальном заседании комитета 14 января 1983 года[300]. То же можно сказать о Государственной премии РСФСР: секретариат правления Союза писателей РСФСР рассматривал вопрос о выдвижении кандидатур 4 мая 1983 года;