Роман Абинякин - Офицерский корпус Добровольческой армии: Социальный состав, мировоззрение 1917-1920 гг

Безусловно, главное здесь не в выполнимости идеалистического, почти иррационального порыва, а в его иллюстрации настроений. В то же время, большинство эмигрантов из числа готовых к активным действиям "наследником Добровольческой армии" считали Русский Обще-Воинский Союз.[718]

Возвращаясь к мероприятиям Врангеля, необходимо остановиться на его решении изменить название армии. Говоря о превращении термина «Добровольческая» в нарицательное обозначение всего деникинского правления, новый Главнокомандующий достаточно объективно утверждал его дискредитацию даже в глазах офицерства, причем главной из названных генералом причин было «недостойное поведение засоривших армию преступных элементов».[719]

Врангель был совершенно согласен с Махровым и в признании безнадежного провала плана развертывания войск путем возрождения староармейских частей.[720] Приказ № 3012 от 16 апреля 1920 г. о реорганизации армии, бесповоротно сводивший их многочисленные ячейки (особенно регулярной кавалерии) в номерные полки,[721] по существу означал победу «добровольческого» принципа создания новых войсковых единиц. Единственной уступкой чувствам «регулярных» стало разрешение сохранить традиционную полковую форму, но на перспективах выделения в самостоятельные части был поставлен жирный крест. Более того, всячески рекламировалась мысль, что «занятие какой-либо должности не зависит от чина, а потому малая должность с высоким чином не только не умаляет достоинства носящего этот чин, но служит признаком верности долгу перед Родиной».[722] Среди семи членов Орденской Николаевской Думы пятеро являлись представителями именных полков, в том числе четыре корниловца, включая председателя Скоблина.[723] Налицо прямое подтверждение незыблемости иерархии стародобровольческой корпорации, проецировавшейся теперь, к тому же, на все остатки ВСЮР.

Таким образом, вопреки стойкому имиджу «реформатора», Врангель лишь обуздал офицерскую вольницу, упорядочил тыловой хаос и произвел смену вывески. Несмотря на серьезное духовно-нравственное оздоровление, идейно-мировоззренческий облик и ценностный мир офицеров-добровольцев остался прежним, ибо просто не мог быть изменен приказом. Главнокомандующий это понимал и должен был в целом принять. Будучи заинтересован прежде всего в поддержке «цветных», Врангель буквально в первые недели и даже дни произвел их командиров в долгожданные генеральские чины Скоблина — 26 марта, Туркула в апреле, Пешню — в мае, и т. д.[724] Следовательно, добровольческое офицерство сохранило и укрепило свое доминирующее положение, уверенно распространив его на всю Русскую армию.

Глава 5.

Остатки былого великолепия: офицеры гвардии и Белое добровольчество

В Белом движении участвовали представители всех сословий и социальных групп, в том числе и офицеры гвардии. В отличие от собственно добровольцев-разночинцев, гвардейцы олицетворяли дворянство; идейный мир этих двух группировок весьма разнился вплоть до противоречий. Поэтому представляет интерес сочетание традиционно-монархических ценностей и республиканских, после февральских идей внутри единой Добровольческой армии. То есть возникает вопрос не столько о факте гвардейского участия, сколько о его причинах, обосновании, формах, размерах, целях и взаимодействии с основной добровольческой массой.

Прежде всего, необходимо дать краткий обзор специфики гвардии и ее изменения к началу открытого периода Белого движения. Это поможет дифференцированному изучению офицерского корпуса Добровольческой армии.

Гвардейские привилегии материального плана (ускоренное чинопроизводство, преимущество в чинах перед армейцами и при назначении на должности и т. д.) общеизвестны. Они порождали антагонизм с остальным офицерством, считавшим их проявление несправедливой, но стойкой традиции в ущерб личным достоинствам талантливых офицеров армии. Соединение с нравственно-психологической привилегированностью, выражавшейся в ореоле «опоры и защиты престола», близости и частом общении с императорской фамилией, комплектовании исключительно дворянством, — все это в условиях постоянной и необратимой сословной демократизации армейского офицерского корпуса в начале XX в. критиковалось прогрессивными военными кругами как анахронизм.

Первая мировая война подтвердила справедливость данного мнения. Узкосословный принцип приема в гвардию крайне затруднил восполнение потерь в силу численной ограниченности дворян, годных к военной службе. (В наиболее престижные полки — Преображенский, Кавалергардский, Конный, Гусарский, Кирасирский Ее Величества — допускалась преимущественно титулованная знать; нежелательные, чуждые или «недостойные» кандидатуры отклонялись полковыми офицерскими собраниями, и для приема требовалось единогласное одобрение.) Направленные в 1916 г. в гвардейские части «простые» выпускники военных училищ, вопреки реальному положению и здравому смыслу, игнорировались и по-настоящему в полковую среду не допускались. Поэтому происходила малорезультативная замена выбывших офицерами других родов оружия лейб-гвардии — из гвардейской кавалерии и артиллерии переводились в пехоту; нехватка кадрового командного состава вынуждала ценить буквально каждого: не случайно вернувшийся в 1917 г. из плена поручик М. Н. Тухачевский был представлен к производству сразу в капитаны для уравнения в чинах со сверстниками.[725]

Примечательно, что первые примеры падения дисциплины и манкирования службой в гвардии имели место еще в мае 1915 г., почти за два года до революции. В частности, и солдаты, и офицеры лейб-гвардии Измайловского полка демонстрировали явную разболтанность; более того, пользуясь отсутствием раненого командира, «в штабе полка орудовал импровизированный парламент, состоящий, кроме чинов штаба, из всех четырех батальонных командиров и двух вольноопределяющихся — унтер-офицеров из команды конных разведчиков».[726]

При бескомпромиссно-консервативной приверженности традициям внутриполковой жизни основы гвардейского мировоззрения малозаметно, но основательно трансформировались. Этот момент чрезвычайно важен, так как позволяет преодолеть слабость концепции Деникина, который утверждал, что офицеры-гвардейцы были настоящими монархистами, не смог объяснить их пассивность при падении Романовых и в Белом движении. Между тем весьма показательно, что упомянутая в первой главе группа Гучкова при совершении переворота планировала опереться на гвардию. Уверенность заговорщиков в критическом отношении гвардейцев к политике правительства, на первый взгляд непостижимая, подтвердилась одобрением их намерений практически всеми офицерами, с которыми установились контакты.[727] Несмотря на бессистемность присоединившихся, а также на отказ части из них от активных действий, важно само согласие на насилие над монархом со стороны лейб-гвардии самой преданной группировки, предназначенной для его защиты. Можно согласиться и с гучковским мнением о повышенной болезненности отрицательного настроения гвардейских кругов именно в силу близкого положения к трону, принимая во внимание их плохо скрытую враждебность к распутинщине. Ряд монархистов впоследствии бросал им обвинение в раздувании негативной шумихи вокруг императорской четы. (Есть сведения об акте вандализма над могилой Распутина: вскоре после захоронения группа гвардейских офицеров облила ее из ассенизационной цистерны.[728])

Так на смену личной преданности персоне монарха возвращалась защита монархии как системы, в том числе даже от неугодного либо — в данном конкретном случае — «неумелого» императора. В сущности, происходило воскрешение условий дворцовых переворотов XVII в. на новом уровне: помимо частных интересов присутствовали или по крайней мере декларировались политические побуждения («для государственного блага»[729]).

Исходя из такого понимания ситуации, полное бездействие офицеров запасных, преимущественно гвардейских частей Петрограда в дни Февральской революции логично и объяснимо. Пытавшийся организовать сопротивление преображенец Кутепов — фронтовик, явно не посвященный в заговор — оказался в изоляции. Общая же позиция была такова, что в запасном батальоне лейб-гвардии 4-го Стрелкового полка именно офицеры «встретили хорошо революционные делегации».[730] Когда же события (неожиданное отречение Николая II и за сына и отказ от престола великого князя Михаила Александровича) подтолкнули монархию к окончательному крушению, не оправдав ожиданий гвардии, ситуация уже стала неконтролируемой и обратного хода за полным отсутствием сил и упущением времени не было. Косвенным подтверждением версии «обманутых надежд» служат многочисленные яростные попытки монархической эмиграции доказать отсутствие у императора юридического права отречения за наследника.[731]