Секреты Ватикана - Коррадо Ауджиас

на монастырских подворьях, питается где придется. Этот молодой человек снедаем огнем двойственной природы: религиозным и профессиональным. В Риме он находит пристанище у своего двоюродного брата по материнской линии, некоего Леоне, который проживает в переулке Аньелло (букв. Ягненок; ныне переулок Орбителли) недалеко от церкви Сан-Джованни-дей-Фьорентини на набережной Тибра. Вскоре Борромини находит работу — он становится, как мы сказали бы сегодня, прорабом на стройке собора Святого Петра. Леоне, тоже каменотес, родом из той части кантона Тичино, где широко распространено искусство резьбы и моделирования камня. Кстати, оттуда, помимо Борромини, вышла еще пара выдающихся архитекторов; достаточно упомянуть крупнейших из них — Карло Мадерно (Леоне женился на его племяннице Чечилии) и Доменико Фонтана.

Короче говоря, Франческо, как и другие иммигранты, попадает в новый для себя семейно-родственный круг. В зарплатных ведомостях Святого Петра он проходит под новым именем — Франческо Бромино, или Борромино. Вероятным мотивом было чувство почтения (его и всей семьи) к святому архиепископу Карло Борромео: Биссоне и некоторые районы Ломбардии входили в состав "борромейских" провинций (топонимический след обнаруживается и сейчас, если вспомнить Борромейские острова на Лаго Маджоре). Возможна и более банальная версия: это прозвище позволяло ему выделиться из массы прочих Кастелли, трудившихся на стройплощадках, верфях и в забоях.

Первым безоговорочное доверие оказывает ему именно Мадерно, призвавший юного земляка помочь ему в "анализе", как бы мы сказали сегодня, то есть в изготовлении чертежей и придумывании тех или иных конструктивных деталей. Иногда, давая задание привести в порядок и отшлифовать свои проекты, он позволяет Борромини привнести в них что-то свое, предложить иной вариант. Мадерно весьма резок с учеником, но за маской ворчливости и раздражительности прячется уважение к благоприобретенному родственнику, которое порой граничит с привязанностью. Он выглядит старше своих шестидесяти пяти лет (а мы с вами сейчас где-то в 1620 году), страдает от камней в почках и отложения солей, передвигается с таким трудом, что его приходится транспортировать "в портшезе". Хоть Мадерно и не показывает вида, но этот немногословный и находчивый молодой человек, целыми днями кружащий по мастерской и всегда умело упреждающий его желания, для него большое утешение.

Двадцатилетний Борромини молчалив. Когда у него нет работы, он учится. В перерывах между строительными работами все развлекаются, он же погружается в книги, выводит на бумаге необычный изгиб или округлость, ищет неожиданное архитектоническое решение. Его библиотека переполнена томами по самым различным научным сферам: математике, гидравлике, физике. Но видны здесь и произведения классиков, что-то вроде трактатов по химии, науке, к основам которой в те времена примешивались сверхъестественные материи и магия: алхимические трансформации, символы и свойства, закодированные в природе вещей и слов. Впрочем, не исключено, что Борромини состоял в гильдии каменщиков, предшествовавшей масонству (возникшему официально лишь в 1717 году).

Борромини, по крайней мере в молодости, весьма симпатичен; его биограф Филиппо Бальдинуччи описывает архитектора как "рослого и приятного мужчину, с крупными и сильными конечностями, крепкого духом, проникнутого благородными и высокими побуждениями". Напротив, анонимная гравюра, запечатлевшая Борромини в зрелом возрасте, показывает нам человека сурового и беспокойного, иссушенного очевидным неврозом. "Меланхолия" его так никогда и не покинет, что вкупе с мрачной религиозностью, которую обстоятельства его жизни лишь укрепят, и приведет Борромини к фатальному поступку, совершенному им на излете жизни. Любой психиатр сегодня с легкостью диагностировал бы у него "маниакальнодепрессивный психоз" — душевное заболевание, о котором в ту эпоху и не подозревали: каждый догадывался о синдромах, но никто не мог предложить эффективного лечения.

Как бы то ни было, душевный недуг мастера выражался и в его одежде, всегда черной и сшитой по старинному испанскому крою, по моде его юности. По мнению другого его биографа — Пассери, — он "хотел всегда появляться в одном и том же облачении, с одинаковой наружностью, позой и осанкой, избегая принятого обыкновения менять что-то в ежедневном обиходе". Между тем ничего странного: Борромини начинал свою деятельность в Ломбардии, в которой два столетия (до 1714 года) сохранялось испанское владычество, о чем повествует Мандзони в своем романе[51].

Ясно, что меланхолия Борромини сродни другой тоске — знаменитого Торквато Тассо. Однако признаки безумия у автора "Освобожденного Иерусалима" были гораздо более явными: он переходил все границы, его поведение становилось настолько скандальным, что его покровители были вынуждены прибегнуть к крайней мере и держать поэта под надзором. Борроминиевская же печаль была полностью обращена в себя, ее внешние симптомы сводились к жесткости и некой черствости темперамента, сложностям в межличностных отношениях и, если хотите, к странному, даже противоестественному целомудрию. К моменту рождения Борромини Тассо уже четыре года был в могиле: два художника жили в принципиально различных социумах, хотя в их поведенческих установках и взглядах на жизнь

можно найти немало схожего. Более серьезным было помешательство Торквато Тассо, но более безжалостным оказался невроз Борромини, которого судьба уберегла от принудительной госпитализации или помещения в приют для умалишенных, но, насколько мы знаем, в отличие от поэта ему так никогда и не довелось познать любовь женщины и искренность дружбы.

Единственной "женщиной" его жизни была преданная служанка Маттеа, долгие годы бывшая у него в услужении. По окончании рабочего дня Франческо возвращался к себе в жилище, где компанию ему составляли только книги и проекты, над которыми он корпел вплоть до поздней ночи в дрожащем свете порядочно дымившей масляной лампы. Вечерами, в редкие часы досуга, он шел в молельню (oratorio) при больнице Санто-Спирито, чтобы послушать органные композиции Джакомо Кариссими. В этих произведениях, родоначальником которых был Палестрина, постепенно выкристаллизовывалась музыкальная форма, в наши дни называемая "ораторией"[52] и ставшая одной из характерных черт Контрреформации.

Джан Лоренцо, или, точнее, Джованни Лоренцо Бернини, совершенно случайно родился в Неаполе. Его отец Пьетро, скульптор, происходивший из Сесто Фьорентино, нашел работу на строительстве картезианской обители Сан-Мартино. В Неаполе, кстати, он пробыл недолго. В 1605 году, когда Джан Лоренцо было всего семь лет, семья Бернини осела в Риме. Всем тем, чего недоставало Борромини, который был к тому же почти на год младше, Бернини был наделен чрезмерно: симпатией, признанием, наградами, репутацией, деньгами, славой.

На заре XVII столетия в Европе блистало несколько гениев, наложивших отпечаток на свою эпоху: Шекспир, Рембрандт, Галилей, Декарт, Ньютон. Рим тоже переживал исключительную фазу расцвета искусств: именно там бок о бок творили Караваджо, братья Аннибале, Агостино Карраччи и Рубенс — для иллюстрации моей мысли достаточно сослаться и на них. Однако в Риме по сравнению с другими папскими областями царили самые крутые законы и нравы в сфере