Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи - Паоло Сартори

для Гасфорта и его подопечных, то интерес петербургской бюрократии постепенно стал ослабевать.

Если информация о Мансурове в контексте этой конкретной работы не имела стратегического значения и не претендовала на какую-то экспертную оценку ислама и суфизма, – возникает вполне резонный вопрос: почему в заметках, посвященных Восточному Туркестану, существенное место отводится описанию Бухары и нравов ее жителей? Играя важную роль в реализации планов империи по колонизации среднеазиатских территорий, Валиханов как военный офицер не исключал возможности присоединения Бухары. В этом случае описание «культурной отсталости» региона, враждебности ее жителей по отношению к России и европейской культуре были важным условием для оправдания колониальной политики в целом и цивилизационной миссии в частности. Однако Бухара, которая станет протекторатом Российской империи в 1873 году[375], в реалиях событий, описанных Валихановым, скорее становилась фоном для иллюстрации значимости других проблем. В 1850‑е годы власти Российской империи внимательно следили за ситуацией в Восточном Туркестане. Не случайно поэтому, что миссия Валиханова состоялась накануне антицинского мусульманского восстания, произошедшего в 1857 году. Имперская администрация стремилась использовать эти события для упрочения своего влияния в регионе[376]. Неудивительно, что жители Восточного Туркестана предстают в записке Валиханова в образе людей, испытывающих притеснения и лишения, а также рассчитывающих на справедливое и гуманное отношение к себе – прежде всего потому, что они, в отличие от их бухарских соседей, ведут более добропорядочный с имперской точки зрения образ жизни: трудолюбивы, веротерпимы и не так привязаны к «внешней рутине обрядности»[377]. Описание Валиханова, таким образом, было вполне созвучно российским государственным интересам того времени – взять этот регион под свое покровительство и наладить здесь «справедливое» управление[378]. Эти колониальные притязания в действительности лишь формально обосновывались гуманными или цивилизационными соображениями. В 1871 году Российская империя на фоне обострившихся отношений между Илийским (Кульджинским) султанатом и местной администрацией заняла Илийский край и контролировала его вплоть до 1881 года. Завоевание этой территории и управление ею сопровождались рядом репрессивных мер по отношению к местным мусульманам-таранчам (уйгурам)[379].

Пример Ч. Валиханова наглядно демонстрирует, что ценность документов, которые хранятся в архиве (колониальном или имперском), не всегда зависит от той иерархии знаний, которую производит государство[380]. Смена политической конъюнктуры, личные амбиции и интересы чиновников, эволюция культурных представлений общества и прогностические рассуждения о пользе и целесообразности хранения тех или иных текстов создают новые пространства смыслов и интерпретаций. Большую роль также играет фактор невежества управленческой верхушки, которая редко уделяла внимание ревизии архивных материалов, отдавая предпочтение скорее их поверхностной обработке и извлечению отдельных фрагментов, вырванных из контекста, чем целостному анализу. В этом отношении не стоит удивляться тому обстоятельству, что Валиханов умело манипулировал документами из дела Мансурова. Более того: искажая смысл некоторых из них, он смог оказать существенное влияние на проведение правительством реформ по ограничению деятельности мусульманских институтов в Казахской степи.

«Можно ли будет устроить миссии между всеми киргизами вообще»: дело Мансурова в контексте проблемы христианизации степи

Интерес к делу Мансурова наблюдался не только со стороны Ч. Ч. Валиханова. Свой взгляд на эту историю предложили и представители Русской православной церкви. В 1872 году в известном журнале «Православное обозрение»[381] появляется статья омского священника Иоанна Сотникова под названием «Несколько слов о возможности учреждения миссии между киргизами Средней Орды»[382]. В центре внимания автора работы оказались следующие проблемы: 1) степень распространения ислама среди казахов; 2) источники его проникновения в степь; 3) каким образом можно ослабить мусульманскую религию; и, наконец, 4) существуют ли условия для образования православной миссии[383]?

Вопросы, поднятые Сотниковым, конечно, не были оригинальными. Проблема христианизации казахов волновала русскую интеллектуальную и управленческую элиту на протяжении длительного времени. Однако ни при Екатерине II, ни в 1860‑е годы власти и церковные иерархи не пришли к определенному мнению по поводу возможностей учреждения миссионерского стана в пределах Казахской степи[384]. В то время, когда чиновники боялись волнений и протестов со стороны казахов[385], члены духовных консисторий настаивали на необходимости иметь в своем распоряжении точные сведения об особенностях их религиозной жизни, быте и культуре[386]. Так или иначе, но вплоть до 1881 года в Казахской степи не было специальной миссии[387], и христианизация кочевников не носила системного характера. Православие принимали в основном казахи, проживавшие вблизи казачьих и русских поселений, расположенных на территории Сибири и Оренбургского края[388]. Как правило, это были люди, которые надеялись с помощью социально-экономических льгот, обещанных государством, улучшить свое материальное положение. При этом для многих из них обряд крещения носил формальный характер[389]. Отсутствие постоянного надзора со стороны властей и миссионеров позволяло им сохранять связь с исламской религией, казахскими обычаями и традициями[390].

Сотников был одним из тех, кто выступил против опасений чиновников и сомнений церковного руководства по поводу организации специальной миссии среди казахов. Массовая христианизация казахов для него была наиболее эффективным средством реализации задач политики русификации и дальнейшей интеграции в состав империи отдаленных регионов. Считая, что русская культура и цивилизация должны в скором времени поглотить казахов, Сотников с помощью организации православной миссии стремился ускорить этот процесс[391]. Конечно, идея обрусения инородцев, предусматривавшая смену ими языка, обычаев и идентичности, разделялась многими религиозными и политическими деятелями[392]. Однако методы и подходы для ее реализации могли существенно различаться. Не все представители Русской православной церкви соглашались с Сотниковым. Некоторые из них, в особенности Н. И. Ильминский, известный миссионер и востоковед, выступали против идеи форсированной и тотальной христианизации инородцев, предлагая использовать более гибкие подходы[393].

Оперируя такими дефинициями, как «Средняя Орда» (понятие, которое после реформы 1822 года стало постепенно исчезать из политического лексикона империи), «шаманство», Сотников использовал хорошо известные среди чиновников, этнографов и миссионеров стереотипы, чтобы отделить степь от Средней Азии, представив ее в виде совершенно иного культурного пространства – больше тяготеющего к Сибири[394]. В контексте политических событий того времени – военных кампаний империи на территории Бухарского эмирата, Кокандского и Хивинского ханств – образ Средней Азии все больше демонизировался и представлял для миссионеров и других деятелей Русской православной церкви регион, опасность которого была основана на незыблемости исламской традиции и авторитете местных религиозных лидеров. Казахи, согласно таким представлениям, были совершенно особым миром, игнорировавшим привязанность к мечетям, муллам, религиозным догмам и обрядам. Такое положение вещей – выгодное для империи – могло, по мнению священника, со временем измениться не