Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

Лесные фермеры и лесные власти столкнулись друг с другом как группы с резко противоположными интересами. Было бы легко объяснить «черное» браконьерство в Беркшире своего рода реакцией на некий (недоказуемый) демографический кризис, вызвавший резкий рост потребностей в ресурсах леса. Но никаких убедительных доказательств возникновения такого кризиса — демографического, экологического или аграрного — не существует. Фермеры и лесные чиновники многие десятилетия сосуществовали друг с другом в состоянии непрерывного конфликта, и это продолжалось еще не один десяток лет. То, что выглядит как кризис, представляло собой конфликт в самом широком политическом смысле этого слова. С восшествием на престол Ганноверской династии фактическое присутствие монарха в лесу кончилось, и тем самым усилилось влияние тех дворян и чиновников, чья власть исходила от короны. Нарушенное таким образом равновесие, несомненно, восстановилось бы само собой после одного или двух бурных конфликтных эпизодов, если бы Нанну и его коллегам не удалось привлечь на свою сторону очень могущественную поддержку Таунсенда, Уолпола, а также суда и армии. В этом смысле «кризис», вызванный внутренними обстоятельствами, сложившимися в лесу, усугубился из‑за политического вмешательства извне. Спор шел не о землепользовании, а о том, кто пользуется имеющейся землей: то есть о власти и праве собственности. В Малом и Большом парках Виндзора хватало места для всех оленей и для дичи, которые могли понадобиться королю и двору; корона не была сколько-нибудь серьезно заинтересована в использовании древесины королевских лесов в качестве источника дохода[317]; в остальной части лесной зоны хватало места для населявших ее фермеров, кирпичников, мастеров обжига извести, каменщиков, изготовителей плетеных изгородей и ремесленников. Лесные власти, расширяя и возрождая феодальные права на лесопользование — а в сущности, претензии на приоритет «экономики оленей» над экономикой местных жителей, — использовали оленей как ширму, за которой продвигали свои собственные интересы.

Чувство обиды одного фермера из Уинкфилда, пережившего эпизод с «черными», все еще живо в отрывке, который он написал более тридцати лет спустя. Осудив несправедливость лесных законов, он продолжал:

Никто не страдает больше, чем те, кто кормит дичь[318], и, будь это в их власти, они бы ее охраняли. Но если тот, кто не делает ни того ни другого, имеет лицензию на убийство и уничтожение [лицензию от выездного судьи], то мне, хотя я делаю и то и другое, едва разрешается держать ружье в доме; если лесник или егерь, одетый в ливрею своего хозяина, может безнаказанно прийти на мою землю, ломать мои изгороди, топтать мою пшеницу, в то время как я, неся такой ущерб, боюсь, как бы не проведали, что у меня в доме имеется хоть одна добытая птица, — то я знаю чувство обиды и знаю, как мстить за это, что известно каждому фермеру, так же как и мне; и вот истинная причина того, почему во всех лесах так мало дичи и из‑за чего, вероятно, некоторые упрямые люди позволяют себе недопустимую вольность убивать оленей, которые являются собственностью короля и которых поэтому ни в коем случае нельзя трогать[319].

Это голос Уилла Уотерсона, школьного учителя и викария из Уинкфилда. Он писал эти строки, когда ему было уже за семьдесят, и до того увлекся, что почти забыл, что он не столько фермер, сколько священник. Вряд ли нам когда-нибудь удастся яснее расслышать голос кого-то из «черных» в его собственную защиту.

Почему Уолпол и Таунсенд так заинтересовались лесом? Почему правительство так решительно вмешалось в этот местный конфликт? Отчасти ответ кроется в большой политике того времени (и в страхе перед якобитством); будет удобнее обсудить эти проблемы позже[320]. В остальном причина может проясниться, если мы рассмотрим некоторые преступления против частных собственников, совершенные «черными».

Некоторые из этих преступлений, как мы уже отмечали, совершались в отношении частных лиц, которые при этом, будучи номинальными и почетными смотрителями или рейнджерами, входили в иерархию лесных властей. Шестнадцать человек из тех, кому было предъявлено обвинение в охоте на оленей в частных парках, были обвинены в участии в двух массовых нападениях на новый олений парк графа Кадогана в Коушеме (или Кавершеме) близ Рединга, прямо на противоположном от леса берегу Темзы. Парк подвергся налету вооруженных всадников 1 января, а затем снова в июле 1722 года, причем убили шестнадцать ланей. Уильям Кадоган был, как и виконт Кобхэм (комендант замка), выдающимся военным авантюристом, царедворцем и политиком, одним из истинных победителей в войнах Мальборо[321], по окончании которых он оказался вторым по старшинству военачальником после самого герцога. Почести следовали одна за другой. Благодаря владению немецким языком и знанию ганноверской политики Кадоган сделался фаворитом короля. В 1716 году он был пожалован титулом барона Кадогана Редингского, в 1718‑м — графским титулом, а в 1722‑м, после смерти Мальборо, стал, по существу (хотя и не по званию), главнокомандующим вооруженными силами. Когда же король в 1723 году ездил в Ганновер, то Кадоган входил в число влиятельных членов регентского совета (лордов-судей).

Кадоган купил поместье в Кавершеме, где снес старую усадьбу и построил свой собственный вариант дворца Бленейм[322]. Во владении площадью чуть более 1000 акров около половины территории было отведено под сады, лужайки, леса и большой олений парк, занимавший 240 акров. Терраса перед домом простиралась на четверть мили; высадили широкие аллеи и проложили просеки; появились каналы и бассейны, где развели рыбу; в садах расставили скульптуры, обелиски, урны и «вазы» стоимостью 3987 фунтов стерлингов; были тут и фазанья ферма, и зверинец, и вольер для перепелок. Работы завершились в 1723 году, но в предыдущие два года они, наверное, шли полным ходом. Свидетельств не сохранилось, но маловероятно, чтобы такое обширное преображение ландшафта могло осуществиться без выселения крестьян из их домов и без лишения фермеров традиционных прав на выпас скота.

В любом случае олений парк графа Кадогана, каналы для рыбной ловли и обелиски не могли полюбиться местным жителям, на которых это владение внезапно опустилось с небес, чем-то напоминая Гулливеров летающий остров Лапута. Не удалось Кадогану и расположить к себе горожан из Рединга, на противоположном берегу Темзы. Этот городок представлял собой открытый избирательный округ, насчитывавший около 600 избирателей, который граф попытался, но не сумел прибрать к рукам. Граждане явно отождествляли его со сторонниками Ганноверской династии: на выборах 1714–1715 годов он не смог обеспечить себе место в парламенте перед лицом толп, протестовавших под лозунгами «Нет Ганноверу, нет Кадогану» и «Долой иностранное правительство!». Его брат, полковник Чарльз Кадоган, получил это место в 1716 году, но снова потерял его после ожесточенного конфликта в 1722‑м. Приверженец тори, упоминавшийся выше доктор Стратфорд, писал