История Великого мятежа - лорд Кларендой Эдуард Гайд

Не будет, однако, неуместным присовокупить к сказанному краткое описание характера этого человека, дабы потомки уразумели, сколь невосполнимую утрату понесла тогда нация, лишившись государя, чей пример мог бы повлиять на благочестие и нравы народа гораздо сильнее, чем это способны сделать самые строгие законы. Прежде чем вести речь о его достоинствах как государя и короля, расскажем о его человеческих свойствах. Больше, чем кто-либо другой, он заслуживал звания честного человека. Он настолько любил справедливость, что никакие соблазны не могли склонить его к незаконным деяниям — разве что кому-то удавалось, изобразив их в ложном свете, внушить королю веру в их справедливость. Природная мягкость нрава и способность к состраданию всегда удерживали его от суровых мер. А потому он обнаруживал такую готовность миловать преступников, что судьям пришлось сделать ему на сей счет представление, указав, что подобная снисходительность оборачивается ущербом и отсутствием должной безопасности для народа; после чего, обуздав прежнюю свою склонность прощать убийц и разбойников с большой дороги, он быстро убедился, что его строгость принесла благие плоды, ибо число этих тяжких преступлений поразительным образом уменьшилось. Он был чрезвычайно тщателен и щепетилен в исполнении религиозных обязанностей и никогда не предавался забавам и развлечениям, в какую бы раннюю пору они ни начинались, не приняв прежде участия в публичном богослужении, так что в дни охоты капелланам короля приходилось являться к нему очень рано. Равным образом он неукоснительно следовал установленному по часам порядку молитв в собственных покоях и столь сурово требовал от окружающих выражаться о любых религиозных предметах почтительно и с должным благоговением, что не выносил даже намека на легкомыслие или кощунство в речах о религии, каким бы острословием ни пытались это прикрыть. Хотя король находил большое удовольствие и наслаждение в чтении стихов, сочиненных на какой угодно случай, никто не осмеливался показать ему что-либо богохульное или безнравственное: таланты подобного рода в ту пору отнюдь не поощрялись. Он являл собою столь превосходный образец супружеской любви и верности, что люди, не подражавшие ему в этом отношении, не дерзали выставлять напоказ свою распущенность; вдобавок он не только позволял, но и приказывал епископам возбуждать в церковных судах дела против знатных лиц, занимавших высокие посты на королевской службе, если они оказывались виновны в этих порочных и скандальных проступках.

Его царственные добродетели имели, однако, некую примесь, не позволившую им воссиять в совершенном блеске и в полной мере принести должные плоды. Он делал большие пожалования, хотя по натуре не отличался щедростью, что обнаружилось по смерти герцога Бекингема, когда его милости, прежде изливавшиеся потоком, стали чрезвычайно редкими. К тому же, прежде чем совершить какой-то дар, он имел обыкновение слишком долго раздумывать, а потому особы, удостоенные королевской милости, чувствовали меньше признательности за это благодеяние. Он всячески стремился поддержать достоинство монарха, отчего при дворе его царил совершенный порядок, и никто не смел явиться туда, где ему не следовало быть. Он долго и внимательно изучал всякого человека, прежде чем допустить его к своей особе, сторонился незнакомцев и не выносил людей самоуверенных. Он терпеливо выслушивал и тщательно входил во все дела, к чему приучил себя частым участием в заседаниях Тайного совета. Он был очень хорошим судьей и умелым посредником, так что ему нередко удавалось улаживать с помощью убеждения такие тяжбы, которые из-за упрямства и неуступчивости сторон долго тянулись в обычных судах.

Он отличался большим личным мужеством, но ему недоставало энергии и предприимчивости. Обладая превосходным ум, он, однако, не был в этом уверен, отчего нередко менял собственное мнение на другое, худшее, и следовал советам людей, не способных мыслить так же здраво, как он сам, а потому часто проявлял нерешительность, в его положении недопустимую. Будь он человеком более грубым и властным по натуре, ему бы оказывали больше почтения и повиновались охотнее; а его нежелание, когда уже приблизились великие бедствия, пустить в ход некоторые суровые средства, проистекало из кротости и совестливости, которые во всех случаях, когда могла пролиться кровь, склоняли его к выбору более мягкого образа действий, не позволяя прислушаться к словам тех, кто предлагал, пусть даже вполне разумно, употребить строгие меры. Не просто рожденный в Шотландии, но воспитанный шотландцами и постоянно окруженный толпой выходцев оттуда, он всегда питал чрезмерную привязанность к этой нации; лишь немногие англичане состояли при его особе вплоть до восшествия на престол, но и впоследствии большую часть его слуг составляли шотландцы: король верил, что уж они-то никогда ему не изменят.

Блистая всеми добродетелями, он отличался также величайшей воздержанностью. Однажды ему довелось присутствовать на большом и пышном празднестве, на которое собралось великое множество английских и шотландских вельмож, и кто-то выйдя из пиршественной залы, принялся рассказывать королю, какими огромными бокалами пьют вино его товарищи, и как некий граф, не сойдя с места и не изменившись в лице, сумел перепить большинство сотрапезников. «Его следовало бы повесить», — ответил на это король. А вскоре в покои Его Величества заявился, будучи слегка навеселе, и сам граф, желавший показать, сколь целым и невредимым вышел он из недавней битвы. Король послал к нему слугу с приказом немедленно удалиться, после чего граф несколько дней не смел показываться на глаза Его Величеству. Гибели короля содействовало столько удивительных событий, что людям вполне могло прийти в голову, будто против него объединились небо и земля, и самые звезды желали ему смерти. Хотя с того момента, как его власть начала клониться к упадку, множество собственных слуг ему изменило, и лишь немногие сохранили верность, проистекало это предательство отнюдь не из коварного умысла причинить какой-либо вред ему самому, но из личной вражды и нерасположения к другим лицам. Впоследствии страх перед Парламентом и сознание собственной вины заставляли подобных людей хвататься за любую возможность, только бы снискать милость тех, кто мог бы оказаться для них полезным в новых обстоятельствах. Поэтому они принялись шпионить за своим господином и, ожесточаясь сердцем после очередного низкого поступка, укреплялись в готовности совершить следующий — пока иной надежды на собственное спасение, кроме погубления своего законного владыки, у них больше не осталось.

После всего случившегося кто-нибудь мог бы прийти к выводу, и как будто небезосновательному, что только всеобщее нарушение долга верности всеми тремя нациями, и никак не меньше, способно было обречь великого короля на столь страшный конец; между тем совершенно бесспорно, что в тот самый час, когда перед лицом всего света король был столь злодейским образом умерщвлен, он занимал столько места в сердцах и чувствах всех своих подданных, внушал им столько любви и уважения и был столь для желанным для народа всех трех королевств, как ни один из его предшественников в прежние времена. В заключение скажу так: это был достойнейший дворянин, лучший господин, лучший друг, лучший супруг, лучший отец и лучший христианин из всех людей, которых произвел его век. Если же он не был лучшим из королей, если ему недоставало известных способностей и качеств, сделавших царствование иных монархов великим и счастливым, то, во всяком случае, ни один из других государей, коих постигали подобные несчастья, не обладал и половиной его добродетелей и дарований и не был до такой степени чужд всякого рода порокам.

Указатель специальных терминов и названий

Акт о трехгодичных Парламентах 1641 г. (или Акт о роспуске Парламента) — акт, принятый Долгим Парламентом с целью предотвратить возможность единоличного беспарламентского правления. Согласно этому акту, если монарх отказывался созывать Парламент, рескрипты должен был рассылать лорд-канцлер; если и этот вариант оказывался невозможным, рескрипты на выборы в графствах рассылались Палатой лордов I: 174