Юрген Торвальд - Кровь королей

Но не успели они и на шаг выйти из здания, как часовой повернулся к ним и прицелился.

– You go back!9 – крикнул он. Лицо у него было красное и круглое.

Тисс пытался преодолеть озноб. Часовой приблизился к ним еще на шаг и повторил:

– Go back!

– Мне нужно к умирающему, – крикнул Гертрих. Он повторил: – К умирающему…

Но все слова были бессмысленны – американец его не понимал.

Когда у Тисса прошел приступ озноба, он повторил на английском, с трудом подбирая слова:

– Нам нужно к больному, который умрет, если ему не помочь.

Он пытался найти английское слово, обозначавшее гемофилию или переливание крови. Но он знал лишь слово «blood»10.

Пока он боролся с иностранными словами, часовой приставил ему автомат прямо к груди. Тисс посмотрел на Гертриха с выражением беспомощности и истощения. Они повернулись и пошли назад к двери.

Но резкий голос заставил их вернуться. Рядом с часовым стоял худощавый капитан, который в прошлую ночь участвовал в захвате лазарета.

– Что вы хотите? – спросил он, и они в первый раз услышали, что он бегло говорит по-немецки. – Наши приказы неясны?..

Гертрих бросил на него резкий взгляд.

– Я врач и должен идти к тяжелобольному, которого я вчера лечил. Если не продолжить лечение, он умрет…

На лице у капитана отразилась неприязнь.

– Ах, так? – сказал он. – Речь, по-видимому, идет о генерале или о нацистской шишке?

– Речь идет о старом человеке, о прусском принце Вальдемаре, – ответил Гертрих. Едва договорив последнее слово, он понял, что совершил ошибку и пробудил у капитана явную ненависть.

– Пускай умирает!

Гертрих понял не сразу. Но капитан повторил:

– Пускай умирает! Каждый, кто принадлежит к шайке прусских юнкеров, не заслуживает ничего лучшего. У меня для вас более стоящие задания. Посмотрите, что тут происходит…

Он показал правой рукой на улицу.

– Посмотрите… – крикнул он. – Оглядитесь как следует.

По улице к лазарету ехали американские грузовики. На них лежали и сидели истощенные голодом, смертельно бледные люди в полосатых одеждах. Они едва могли поднять голову.

– Видите?.. – язвительно произнес капитан. – Плоды ваших грехов. Каждый из них сейчас же получит первоклассную кровать. Каждого вы обследуете и будете лечить лучшими средствами. Если хотя бы один из них умрет, я спрошу с вас. Поставлю вас к стенке вместе с вашим прусским князем. – Его голос вдруг сорвался. – Всех, всех, всех…

За машинами шли немецкие пленные. Они несли носилки. Их глаза выражали страх и ужас от первого столкновения – глаза в глаза – с жертвами преступлений, о которых они, может быть, время от времени слышали, но старались забыть – неважно, по неведению ли или от равнодушия, бессердечности, слепоты или страха. Они снимали полумертвых с машин и проносили их с низко опущенными головами в лазарет мимо Гертриха и Тисса. Гертрих подумал: «Боже, вот как это выглядит… Но почему старому человеку приходится платить за грехи тех, кто должен за это отвечать?..»

Он не успел подумать о том, что с тех пор, как стоит мир, невиновные всегда расплачиваются за виновных. Он тоже почувствовал, что к его спине приставили автомат, и пошел назад в лазарет вслед за скорбной процессией.

4

– Тебе лучше?

Принцесса Каликста наклонилась над лицом принца. Промокнула капельки пота на его бледном лбу.

Она украдкой посмотрела на часы, которые стояли у кровати, и подумала: «Двадцать пять минут одиннадцатого, а он собирался прийти к нам не позднее девяти».

Принц едва слышно сказал:

– Да, лучше. Я думаю, что опять пройдет.

– Конечно, пройдет, – ответила она, принуждая себя улыбнуться. – А когда мы сюда ехали, ты в это уже больше не верил.

– Нет, – сказал он, – я в это больше не верил. Но ты… – Он попытался поцеловать ее руки. – Если бы у меня не было тебя, я бы уже давно умер.

– Ерунда, – сказала она. – Не надо говорить такую ерунду. Тебе всегда приходилось самому с этим справляться. Я только иногда приводила врача.

– …и любила меня, – прошептал он. – А это значит больше, чем все врачи на свете.

Она подумала: «Если бы только это была правда! Если бы я могла тебя удержать и вылечить только моей любовью, это произошло бы уже в дороге. Это произошло бы еще до того, как здешний приветливый врач сжалился над нами. Но это неправда. Вся моя любовь не сможет тебе помочь – ни теперь, ни сегодня, ни завтра.

Она не сможет тебе помочь, если не придет врач и если не придет тот приятный бледный молодой человек, который сам выглядит так, как будто вот-вот упадет без сил… Когда же они наконец придут, – думала она в отчаянии и видела, как стрелки часов подходят к половине одиннадцатого. – Что же случилось, почему они не приходят? Я прошу тебя, боже, – тихо молилась она, – пусть улицы будут свободными для этого врача, чтобы он смог еще раз к нам прийти».

Она снова склонилась над принцем. Она слышала его шепот:

– Я чувствую, что кровотечение останавливается… – сказал он. – Ты когда-нибудь задумывалась, как часто ты вот так, в тревоге, сидишь рядом со мной…

– Нет, – сказала она, – я об этом не думала. И не хочу об этом думать. Я думаю только о том, что ты будешь жить…

– Но я думаю об этом, – сказал он. – Тогда, в 1891 году в Дармштадте, когда мне было два года и рядом сидела Оччи, я ударился пальцем о край стола. Палец посинел и распух, и Оччи догадалась, что у меня гемофилия, – тогда моя бедная мать не поверила бы, что я доживу до сегодняшнего дня. А позже, когда мне было тринадцать лет, в Киле – отец тогда был адмиралом – случилось несчастье с моим братом Генрихом…

– Не думай об этом, – сказала принцесса, – не нужно сейчас думать о прошлом…

В этот момент снаружи донесся рев двигателя американского тягача. Затем – лязг гусениц танка. Принц попытался подняться, и ей пришлось удержать его на постели.

– Что там? – выдохнул он. – Это не немецкие машины, я слышу. Русские пришли за нами сюда?..

Она крепко обняла его худые плечи.

– Нет, – сказала она. – Это не русские… Прошлой ночью в Тутцинг вошли американцы. Для нас война позади. Через несколько дней она закончится полностью. Ты снова будешь здоров, и мы поищем новое жилье, пока не сможем вернуться в Каменц…

– Бедная Германия, – прошептал принц, – конец… – Он крепче сжал ее руку. – Если бы не было тебя, – с трудом сказал он, – я бы желал, чтобы со мной случилось то же самое, что и с моим братом Генрихом… Хорошо, что отец умер и всего этого не знает. Если бы только знать, где сейчас моя мать и нет ли там русских…

– Твоя мать, конечно же, в безопасности в имении Хеммельмарк в Гольштейне. Русских там нет. Там англичане…

Перед ее глазами возникла свекровь – седая, с непропорционально тонкой фигурой, несчастная гессенская принцесса Ирена, прямо, как всегда, идущая по усадьбе Хеммельмарк. Она родила своему супругу, принцу Генриху, только одного здорового сына, Сигизмунда, и двоих гемофиликов – Генриха и Вальдемара!

– Там англичане, – повторила она. – С ней ничего не случится…

– Русские, англичане, американцы и к тому же еще французы… – Попытки его успокоить не приносили никакого успеха. Он жил в своем консервативном немецком мире. – И все – посреди Германии. Это конец, окончательный и бесповоротный. Лучше бы я умер, как Генрих, задолго до этой катастрофы, чтобы ее не видеть. Тогда смерть Генриха казалась ужасной, а сегодня она, конечно, представляется самой счастливой. Разве есть более счастливая смерть, чем во время детской игры? – Он погружался в воспоминания. – Ему было четыре года. Это был прелестный ребенок. Мой отец как раз вернулся из Сингапура, где он командовал немецкой крейсерской эскадрой в Восточной Азии.

– Да, – прошептала она, успокаивая его, – да… – и при этом наблюдала за неудержимым движением стрелки часов.

– Я, – продолжал он возбужденно, – тогда, в мои тринадцать лет, уже начал понимать, что я гемофилик и должен беречься при каждом движении. Но разве ребенку запретишь играть? Сигизмунд, который родился между мной и Генрихом, был здоров. И родители надеялись и молились, чтобы Генрих был здоров. В тот день – 10 февраля 1904 года – мы играли во дворце в Киле в железную дорогу, как играют все дети на свете. Мы составили стулья один за другим. Я сидел впереди и был машинистом локомотива, Сигизмунд был кондуктором, а маленький Генрих – пассажиром.

– Да, да, – шептала она. Она ведь знала всю эту историю. Он так часто ее рассказывал. Но она не решалась прервать его. Она вслушивалась в его голос, пыталась по очертанию носа и по цвету губ определить его состояние, понять, поправляется ли он, или же произошло внезапное страшное изменение, которого она боялась и которое указывает, что сделанных переливаний крови еще недостаточно, что кровотечения начались снова и его жизнь снова на волоске…

– «Отправление!» – крикнул Сигизмунд, – невнятно продолжал принц. – Я не сразу изобразил звук отправляющегося локомотива, и Генрих нетерпеливо взобрался на стул, на котором ему разрешалось только сидеть, а затем крикнул: «Отправление – отправление…» И когда он кричал это, то сделал неудачное движение, его стул опрокинулся. Генрих упал, ударившись головой, и не двигался. Сначала наши врачи, фон Штарке и Зимерлинг, пытались утешить родителей тем, что это всего лишь сотрясение мозга. Но через три дня они поняли, что произошло кровоизлияние в мозг в тяжелой форме, в какой оно случается только у гемофиликов. И они знали, что надежды нет… Генрих умер через шестнадцать дней, в пятницу, 26 февраля 1904 года. А несколько дней спустя моя мать вместе с Сигизмундом и со мной стояла во дворе замка, и мы смотрели, как унтер-офицеры вынесли гроб, как отец шел за гробом, большой и здоровый, но сутулый, потому что у него были сыновья, которые родились, чтобы умирать… Да… – Он прервался и смотрел на нее будто бы издалека. – Да, – прошептал он изменившимся голосом, – что я сейчас говорил? Ох, я уже не знаю. Посмотри, что у меня на губе?.. Я чувствую какой-то странный вкус во рту…