Бабий Яр. Реалии - Павел Маркович Полян

Среднестатистический хвалебный отзыв на роман непременно содержал в себе аплодисменты бесстрашию автора в обращении со злом. Литтелл действительно ретранслирует, — чтобы не сказать обрушивает, — на своего читателя приглашение к грехопадению. Он зазывает его в ад, подталкивает к мерзостной выгребной яме, в экскременты и сукровицу свежерасстрелянных, макает в абсолютное зло и вываливает в нем, как отбивную в муке, после чего бросает на шипящую сковородку совести и спрашивает: ну как вам наш ад? понравилось? ароматно?..

Читателя как бы просят протестироваться на адаптивность ко злу — сначала на иммунитет, потом на приспособляемость, потом на толерантность, потом на смирение к нему, потом на надежду, в случае чего, никакого зла не совершить, а в конечном счете — на готовность, в силу реальной или мнимой «безвыходности» положения, это зло все-таки совершить и, попривыкнув, совершать.

Это очень рискованный психоэксперимент, в котором читатель категорически не нуждается. Так и хочется воскликнуть вслед за Гришей Дашевским: «А почему, собственно?»

Тот опыт, ради которого (как говорят самые утонченные поклонники романа) стоит роман читать, — опыт познания зла как такового или, что то же самое, опыт самопознания — обещан читателю во вступлении. Герой начинает обращением «люди-братья» и говорит: «нельзя зарекаться "я никогда не убью", можно сказать лишь: "я надеюсь не убить"— и от этого переходит к: "я виноват, вы нет, тем лучше для вас; но вы должны признать, что на моем месте делали бы то же, что и я"». Никто и не зарекается, все мы так или иначе просим не ввести нас во искушение, потому что нельзя знать, как себя поведешь при встрече со злом, — но между «не зарекаться» и «на моем месте вы делали бы то же, что и я», лежит пропасть. Литература как раз и пытается навести через эту пропасть мосты и перенести читателя на «мое место» — но в романе такой перенос только декларируется. Ни разу на протяжении тысячи страниц читатель не вынужден сказать «да, я поступил бы так же»[1268].

На самом же деле это ложнодостоевская западня для «твари дрожащей»: в конце лабиринта сидит в своем креслице Порфирий Петрович в халате и произносит с шамкающей улыбкой: «Вы и убили-с!»

А за ним, еще дальше — кто-то похожий на рейхсфюрера — добавляет: «Но это не страшно-с, так что вы свободны, штандартенфюрер, идите-с! Право имеете-с...»

Тот же Дашевский же проницательно замечает:

«Благоволительницы»... [это] умело устроенный аттракцион под названием «Холокост глазами оберштурмбаннфюрера СС»[1269].

Целил-то он в Литтелла, а попал в его горячего поклонника — Хржановского. Для меня несомненно, что постмодернистская начинка, нарциссизм и внешний успех романа оказали сильнейшее влияние на арт-директора МЦХ с его собственными длиннотами и трансгрессией, искренне любующегося в своей «Дау-эпопее» даже не Дау-Куртензисом, а Тесаком-Тесаком и Ажиппо-Ажиппо.

Но Хржановский крупно заблуждается, полагая, что библией «Бабьего Яра» являются именно «Благоволительницы», а не роман Кузнецова, например.

Если Литтелла можно воспринимать как своеобразного исследователя генотипа национал-социалиста, то сам Хржановский в «Дау» наводит свою оптику на генотип советского человека. Их общий — не совместный — вывод: зло пассионарно, зло всесильно, зло безнаказанно! И эта сага о всесилии и безнаказанности зла — часть мифа о нем, быть может, важнейшая и подлейшая его часть.

Задачи непременного тестирования человека на готовность быть или, если припрет, стать добропорядочным подлецом или убийцей в обновленной недавно миссии-концепции «МЦХ 2.0» нет. От грубоватого экспериментаторства и провокаций, открыто угрожающих зрителю насилием, осталась всего одна — и, надеюсь, невинная — строка: будущий мемориал в Бабьем Яру — место для самопознания.

Хржановский понимает, что работает не для поколения жертв и убийц, а для поколения их внуков. Поколения, в котором все уже перемешалось так, что почти выветрился другой запах — запах трагедии и преступления, становящихся под напором времени и благоволительниц или абстракцией, или мантрой.

Поэтому, прибегая к гениальному хлебниковскому «И так далее...», он не связывает себе руки и формулирует свою цель максимально размыто:

Наша задача превратить это из абстракции во что-то живое, во что-то эмоционально воздействующее, во что-то, что может вызывать чувство сострадания, чувство любви к ближнему, чувство стыда за человечество, которое допустило такую историю, чувство нежности и боль утраты этого исчезнувшего, убитого мира, уничтоженного. Я говорю в данном случае про еврейский мир, и так далее[1270].

2020-2021. Еще раз о Хржановском

За что, собственно, его атаковали? Какие в нем такие бубоны-узлы-фурункулы, что причиняют его критикам столь нестерпимую боль?

Ключевая претензия — неуважение к памяти жертв посредством подмены их трагического опыта брутальной игрой «18+». Не Холокост, а «Диснейленд» и «Дом-2», одним словом!

Коллизия с Хржановским и его кредо обостряет вопрос жанровой чистоты или, точнее, жанровой конвертируемости. Есть ли между жанрами четкие перегородки? Можно ли опыт одного жанра (кино) переносить на другой (памятование)? Требуются ли для этого какие-то свои процедуры? И вообще: является ли коммеморация особым жанром искусства? Если да, то в чем его специфика, каковы его этика, поэтика и идеология?

Баринова в своем интервью «Медузе»[1271] набросала перечень таких — как мне кажется, сугубо жанровых — ограничителей:

В случае Мемориала — это дискуссия об этике, то есть о границах допустимого в коммеморации. Мемориал — нечто принципиально другое. Художник может провоцировать, эпатировать, экспериментировать. Мемориальный же музей работает в ситуации постоянной дискуссии о красных линиях.

...Пространство мемориала не должно пугать, подавлять, фрустрировать и отбирать у посетителей веру в человечество. Да, человек должен пройти по краю пропасти, в которой — ужас и безнадежность, заглянуть в лицо отчаянию, но не должен ему проиграть, не должен провалиться в эту пустоту.

Мы хотели достоверно, аргументированно и эмоционально рассказать про события, но так, чтобы оставить место для надежды, света, сочувствия, сопереживания, благоговения перед жизнью, отвращения к преступлению и, в конце концов, для победы справедливости.

Иными словами, памятование в Бабьем Яру — это идеологема, и менять ее проблематично — это не сменная обувь в мешочке с завязочками:

...Мы же не плоские функционеры, которые приходили, и нам все равно, что и где строить. Это идеологический проект. Люди, которые там работали, были адептами определенной философии. А тут была предложена абсолютно другая идеологическая платформа... В центре моей системы координат находятся права человека, ценность человеческой жизни и человеческое достоинство.

К Бариновой присоединяется Вадим Альтскан из