Астрея. Имперский символизм в XVI веке - Фрэнсис Амелия Йейтс

Ознакомительный фрагмент

они вполне могли бы ухватиться за неё как за античное обоснование государственного поклонения имперской деве Елизавете[109].

У славы четвёртой эклоги есть, конечно, и другая сторона. Этот гимн золотому веку империи был взят христианами как мессианское пророчество. Мальчик, пришествие которого он предсказывает, становится Христом, рождённым в царствование Августа. Под его духовным правлением сначала падёт греховное железное племя, а затем настанет золотой век христианского благочестия и справедливости. И дева, которая «грядёт» (Iam redit et Virgo, redeunt Saturnia regna), становится не просто девой Астреей, возвращающейся на землю в новом золотом веке империи, но Девой Марией, Богоматерью и Царицей Небесной, чьё явление вместе с её божественным сыном знаменует начало христианской эры.

Насколько можно судить, первым человеком, подробно и публично заявившим о четвёртой эклоге как мессианском пророчестве, был император Константин. «Кто есть та грядущая дева?» – вопрошает император и сам отвечает на свой вопрос; она есть Непорочная Дева, Матерь Божья[110]. Свою христианскую интерпретацию эклоги император связывает с толкованием пророчеств сивиллы как также относящихся к пришествию Христа. Первый христианский император стремится как можно прочнее соединить имперские и христианские традиции; для этой цели используются cивиллы и Вергилий. Дева четвёртой эклоги христианизируется в Деву Марию, но сохраняет сильные имперские и языческие черты константинова христианства.

Лактанций не заходит так далеко, как его имперский повелитель. Он не утверждает прямо, что Дева есть Богоматерь, но связывает золотой век и справедливую деву с христианским благочестием в целом. Поэты учили, говорит он, что справедливость правила во времена Сатурна, а затем покинула землю. И это следует воспринимать не как поэтический вымысел, а как истину[111]. В золотом веке люди открыто почитали Бога и вели скромную жизнь, «что присуще нашей вере». В последующие века благочестие стало вырождаться, пока, наконец, справедливая дева не покинула землю. Далее Лактанций продолжает:

Но Бог, как Родитель милосерднейший, с приближением конца времён послал вестника, чтобы восстановить тот минувший век и вернуть изгнанную справедливость … И вот возвратился образ того золотого времени, и возвращена была на землю справедливость, которая есть не что иное, как благочестивое и религиозное поклонение единственному Богу, но немногим она была дана[112].

Христианство есть золотой век, но это известно лишь немногим и скрыто от большинства. А посему людям не следует тщетно искать справедливость как некий образ, который должен сойти к ним с небес (здесь Лактанций, конечно, подразумевает возвращение с небес Девы-Астреи). Справедливость уже среди нас, и золотой век наступит в каждой отдельной душе, которая примет христианскую веру.

Станьте праведными и добрыми, и справедливость, которую вы ищете, сама пребудет с вами. Удалите из сердец ваших всякий дурной помысел, и тотчас к вам вернётся то золотое время. Вы никак не сможете обрести его иначе, как начав почитать истинного Бога[113].

Здесь заложено основание для включения описания золотого века в язык христианского мистицизма. Изобилие вина и хлеба, мир среди животных, аромат пряностей станут метафорами чувств благочестивой души. Пасторальный язык четвёртой эклоги, удивительно близкий, как всегда отмечалось, языку иудейского пророка Исаии, может занять своё место с библейским гимном в словаре христианского мистицизма. Для Лактанция возвращение справедливой девы есть разновидность духовного состояния.

Святой Августин подходит к проблеме четвёртой эклоги более взвешенно. Он верит, что она действительно пророчествует о пришествии Христа, но что Вергилий лишь повторял предсказание Кумской сивиллы[114] и сам не понимал, что говорит. Так была узаконена традиция мессианского характера эклоги.

Эта традиция была продолжена и в Средние века. Поэма каролингского епископа Теодульфа о «скрытых» в баснях языческих поэтов истинах, отчётливо представляет средневековую теорию внутренних христианских смыслов в античной поэзии. Она включает справедливую деву в число примеров языческих мифов, скрывающих под «ложной оболочкой» божественные истины[115]. Отождествление Девы с Богоматерью иногда заходило так далеко, что начинало влиять на символизм последней. Ряд образов представляет Богородицу в одеждах, покрытых колосьями. Это, как уже отмечалось[116], было заимствованием Пречистой Девой колоса Девы-Астреи.

Исключительное значение имеет то, как подходил к этому вопросу Данте. В «Чистилище» Стаций говорит Вергилию, что принял христианство благодаря пророчеству в четвёртой эклоге, сделанному тем, кто не мог видеть собственного пути, но нёс огонь перед собою, чтобы осветить дорогу другим:

Ты был, как тот, кто за собой лампаду

Несёт в ночи и не себе даёт,

Но вслед идущим помощь и отраду,

Когда сказал: «Век обновленья ждёт:

Мир первых дней и правда – у порога,

И новый отрок близится с высот[117].

Это было правильное августинианское прочтение эклоги как истинного мессианского пророчества, сделанного поэтом, не понимавшим до конца смысла своих слов. «Правда», стоящая «у порога», есть дева Астрея, в её пророческом образе, как данное в языческой поэзии указание на рождение Христа от Девы Марии.

Как мы уже видели, дантовская трактовка Астреи в «Монархии» явственно направлена на сакрализацию и христианизацию имперской идеи. Справедливая дева есть священная империя, оправданная сама по себе, поскольку она породила золотой век Августа, когда мир был наиболее близок к единству, и оправданная Богом, поскольку это был момент времени, выбранный Христом для пришествия в мир. Луна империи отражает свет, исходящий напрямую от солнца божественного одобрения. Справедливая дева становится девой имперской, святой и богоподобной. Кроме того, она ещё и дева отчётливо гибеллинских устремлений, которая смело ставит себя почти что вровень с папой. В некоторых письмах Данте она даже принимает образ реформисткой девы, чья миссия состоит в том, чтобы протестовать против пороков духовенства[118].

Письмо к императору, в котором Данте связывал определённое имперское реформаторство с пророчеством Вергилия о возвращении девы Астреи, получило довольно широкое распространение благодаря тому, что было опубликовано на видном месте в книге такого популярного автора как Антон Франческо Дони. В 1547 г. Дони выпустил сборник писем и отрывков сочинений различных писателей[119], среди которых были как знаменитые (Петрарка и Кола ди Риенцо), так и малоизвестные имена. Во многих из этих текстов высмеиваются пороки клира, и в некоторых обсуждается возможность реформы. Книга открывается письмом Данте к императору, и приводимая им цитата из Вергилия о возвращении Девы стоит на самой первой странице.

Имперские мотивы и символы, которые Кола ди Риенцо использовал в своём движении и которых мы вкратце коснулись выше, имели широкое распространение и повлияли на всё дальнейшее развитие событий.