Эпоха веры - Уильям Джеймс Дюрант

пищеварение нарушились, паралич языка периодически искажал его речь, а разум начал разрушаться. Мудрый врач диагностировал его болезнь как психическую. На самом деле, как позже признался аль-Газали в своей замечательной автобиографии, он потерял веру в способность разума подтвердить магометанскую веру, а лицемерие ортодоксального учения стало невыносимым. В 1094 году он покинул Багдад, якобы для паломничества в Мекку; на самом деле он удалился в уединение, ища тишины, созерцания и покоя. Не найдя в науке поддержки для своей разрушающейся веры, он обратился от внешнего мира к внутреннему; там, как ему казалось, он обнаружил непосредственную и нематериальную реальность, которая давала прочную основу для веры в духовную вселенную. Он подверг критическому анализу ощущения, на которых, казалось, зиждется материализм; обвинил органы чувств в том, что звезды кажутся маленькими, хотя, чтобы быть такими видимыми издалека, они должны быть гораздо больше Земли; и на основании сотни подобных примеров пришел к выводу, что ощущения сами по себе не могут быть надежным критерием истины. Разум был выше и корректировал одно чувство другим, но в конце концов и он опирался на ощущения. Может быть, в человеке есть форма знания, проводник к истине, более надежный, чем разум? Аль-Газали считал, что нашел его в интроспективной медитации мистика: суфий ближе, чем философ, подходил к скрытому ядру реальности; высшее знание заключалось в созерцании чуда разума, пока Бог не появлялся внутри самого себя, а само «я» не исчезало в видении всепоглощающего Единого.87

В таком настроении аль-Газали написал свою самую влиятельную книгу — «Тахафут аль-Филасифа» («Разрушение философии»). Все искусства разума были обращены против разума. С помощью «трансцендентальной диалектики», столь же тонкой, как у Канта, мусульманский мистик утверждал, что разум ведет к всеобщему сомнению, интеллектуальному банкротству, моральной деградации и социальному краху. За семь столетий до Юма аль-Газали свел разум к принципу причинности, а причинность — к простой последовательности: все, что мы воспринимаем, — это то, что Б регулярно следует за А, а не то, что А вызывает Б. Философия, логика, наука не могут доказать существование Бога или бессмертие души; только прямая интуиция может убедить нас в этих убеждениях, без которых не может выжить никакой моральный порядок, а значит, и никакая цивилизация.88

В конце концов аль-Газали вернулся через мистицизм ко всем ортодоксальным взглядам. Старые страхи и надежды его юности вновь нахлынули на него, и он признался, что чувствует над своей головой глаза и угрозы сурового божества. Он заново провозглашал ужасы магометанского ада и призывал проповедовать их как необходимые для народной нравственности.89 Он вновь принял Коран и хадисы. В своем труде «Ихья Улум ад-Дин» («Возрождение науки религии») он излагал и защищал свою обновленную ортодоксию со всем красноречием и пылом своего расцвета; никогда еще в исламе скептики и философы не встречали столь решительного отпора. Когда он умер (1111 г.), волна неверия была окончательно переломлена. Все ортодоксы утешались его словами; даже христианские богословы были рады найти в его переведенных трудах такую защиту религии и такое изложение благочестия, каких никто не писал со времен Августина. После него, несмотря на Аверроэса, философия спряталась в отдаленных уголках мусульманского мира, научные изыскания сошли на нет, а разум ислама все больше и больше погружался в хадисы и Коран.

Обращение аль-Газали к мистицизму стало большой победой суфизма. Ортодоксы теперь приняли суфизм, который на некоторое время поглотил теологию. Муллы — заученные выразители мусульманской доктрины и закона — по-прежнему доминировали в официальном религиозном и правовом мире; но поле религиозной мысли было уступлено суфийским монахам и святым. Странным образом одновременно с появлением францисканцев в христианстве в исламе двенадцатого века сформировалось новое монашество. Теперь суфии отказывались от семейной жизни, жили в религиозных братствах под началом шейха или мастера и называли себя дервишами или факирами — персидское и арабское слово, означающее нищего или мендиканта. Одни с помощью молитв и медитации, другие с помощью аскетического самоотречения, третьи в изнеможении после диких танцев стремились выйти за пределы самого себя и возвыситься до чудесного единения с Богом.

Их доктрина получила формулировку в 150 книгах Мухьи аль-Дина ибн аль-Араби (1165–1240) — испанского мусульманина, проживавшего в Дамаске. Мир никогда не был сотворен, говорил аль-Араби, ибо он является внешним аспектом того, что в глубине души есть Бог. История — это развитие Бога до самосознания, которого он достигает в конце концов в человеке. Ад — временное явление, в конце концов все будут спасены. Любовь ошибается, когда любит физическую и преходящую форму; в возлюбленном проявляется Бог, и истинный влюбленный найдет и полюбит автора всей красоты в любой прекрасной форме. Возможно, вспоминая некоторых христиан времен Иеронима, аль-Араби учил, что «тот, кто любит и остается целомудренным до смерти, умирает мучеником» и достигает наивысшей степени преданности. Многие женатые дервиши исповедовали, что живут в таком целомудрии со своими женами.90

Благодаря народным дарам некоторые мусульманские религиозные ордена разбогатели и согласились наслаждаться жизнью. «Раньше, — жаловался один сирийский шейх около 1250 года, — суфии были братством, рассеянным по плоти, но единым по духу; теперь же они представляют собой тело, хорошо одетое плотски, и оборванное в божественной тайне».91 Население терпимо относилось к этим святым мирским людям, но искренне поклонялось им, приписывало им чудесные деяния и силы, почитало их как святых, праздновало их дни рождения, молилось об их заступничестве перед Аллахом и совершало паломничество к их гробницам. Магометанство, как и христианство, было развивающейся и изменяющейся религией, что не могло не удивить возрожденного Мухаммеда или Христа.

По мере того как ортодоксальность торжествовала, веротерпимость ослабевала. Начиная с Харуна аль-Рашида, так называемый «Ордонанс Омара», ранее игнорируемый, стал соблюдаться все чаще. Теоретически, хотя и не всегда на практике, немусульмане теперь должны были носить отличительные желтые полосы на одежде; им запрещалось ездить верхом, но можно было использовать осла или мула; они не должны были строить новые церкви или синагоги, но могли ремонтировать старые; снаружи церкви не должен был вывешиваться крест, не должен был звонить церковный колокол; дети немусульман не должны были приниматься в мусульманские школы, но могли иметь свои собственные школы: это все еще буква закона — не всегда исполняемая в исламе.92 Тем не менее в Багдаде десятого века насчитывалось 45 000 христиан;93 Христианские похоронные процессии проходили по улицам невредимыми;94 а мусульмане продолжали протестовать против того, чтобы христиане и евреи занимали высокие посты. Даже в пылу