Сталинские кочевники: власть и голод в Казахстане - Роберт Киндлер

Что же за люди пользовались таким большим авторитетом? В ауле № 1 заправлял триумвират, состав которого иллюстрирует тесную спайку клановой иерархии и советских структур. Во-первых, Бакир Испатаев, торговец, тёртый калач, не только умевший читать и писать, но и обладавший глубокими юридическими познаниями. К нему шли те, кто нуждался в совете или в улаживании спора. Во-вторых, Шалтабай Кудайбергенов, состоятельный человек, владелец 800 баранов и более чем 100 лошадей, который одно время мог себе позволить иметь пять жён. Г.С. Тогжанову он отрекомендовался сочувствующим коммунистическим идеям. Хотя сам он бай, уверял Кудайбергенов, но считает себя «настоящим советским человеком», стал коммунистом ещё «со времён Николая» и всегда помогал бедным. Он с гордостью добавил, что все члены его рода беспрекословно ему повинуются и готовы умереть за него. Мусаев, третий в связке, работал секретарём аулсовета. Материально обеспеченный хуже, чем двое других, но принадлежавший к тому же клану, он служил в их руках послушным инструментом. Его задача состояла прежде всего в том, чтобы отстаивать интересы Испатаева и Кудайбергенова и обеспечивать им видимость «советской» легитимности. В случае протестов именно Мусаев снова и снова — и не всегда мягкими средствами — напоминал населению о принципе «ынтымака». Наконец, был ещё председатель аулсовета Насыпаев. Он почти ничего не значил. Член мелкого клана, он не имел никакой возможности проявлять самостоятельность. Мусаев не раз третировал его при всех. В подобных обстоятельствах неудивительно, что пленарных заседаний аулсовета фактически не проводилось. Советскую власть представляли здесь только Мусаев и Насыпаев. Оба более или менее добровольно делали то, что от них требовали[220].

В аулах и местных учреждениях советской системы — аулсоветах и партячейках — рядовые партийцы, мелкие казахские функционеры, советские служащие и кочевники должны были, могли и хотели сотрудничать друг с другом. Однако их собрания часто превращались в арену ожесточённого соперничества казахских родов за влияние и контроль над ресурсами. При этом то и дело складывались альянсы, которые, по мнению большевистских теоретиков, противоречили конфликтным линиям внутри казахского общества: партийцы вместо помощи бедным семьям защищали интересы «своих» баев, в советах многие главным образом боролись за господство собственного рода, вместо того чтобы сообща пойти против «эксплуататоров»[221]. Снова и снова становилось ясно, что в ауле нет классовых противоречий в марксистском понимании, а есть кланы, которые главенствуют над экономической и политической жизнью[222]. Выражаясь словами Эдварда Шатца, возник «институциональный синкретизм», то есть тесное переплетение «традиционных» и «современных» элементов[223]. Содержание институтов, советских по форме, определялось клановыми сетями.

С точки зрения руководства, как неразрывная связь, так и резкое отторжение между различными членами местных сообществ представляли собой серьёзнейшую помеху. Неспособность урезать влияние кланов и нейтрализовать их предводителей ставила крест на всех планах преобразования степи. Хуже того, даже контроль над коммунистами при таких обстоятельствах становился проблематичным. Поэтому в 1920-е гг. государство большевиков почти во всех регионах Казахстана было «локальным мероприятием»[224], о конкретных правилах которого акторам в каждом случае приходилось договариваться на месте.

«Путь к социализму» — будущее казахских кочевников

Место казахов в советской современности не было предопределено заранее. Полная оседлость изначально не являлась первоочередной целью большевистской политики в Средней Азии. Коммунисты, скорее, хотели «деномадизировать» кочевников лишь настолько, чтобы те перестали бросать серьёзный вызов хрупкой государственной монополии на применение силы.

Поэтому все 1920-е гг. прошли в разногласиях и дебатах по поводу возможностей и способов культурной, социальной и, не в последнюю очередь, экономической интеграции степняков в новое общество[225]. Под «оседанием» поначалу имелось в виду не более чем сосредоточение населения в определённых местах или, по крайней мере, чётко ограниченных районах. Правильный ли путь представляла собой привязка «отсталых» кочевников к земле, или казахам лучше было остаться кочевниками? Могло ли государство, претендовавшее на контроль над своим населением, мириться с тем, что жители целых регионов ускользают у него из рук? Что было нужно, чтобы повысить культурный уровень казахов? И наконец: идеологический или экономический вопрос решался посредством перевода на оседлость?

«Отсталость» и новая культура

Большевики, видевшие в самих себе не только ускорителей, но и собственно носителей прогресса и модернизации, считали кочевников представителями «отсталой» культуры. Отличительными чертами быта последних, по их мнению, являлись феодальные отношения эксплуатации, а также грязь, болезни, невежество ввиду неграмотности и религиозности, бесправие и угнетение женщин[226]. Такие взгляды мало чем отличались от представлений многих царских колониальных чиновников и этнологов, которые тоже отмечали цивилизационное и культурное отставание кочевников[227].

Образ жизни, в основе которого лежали, во-первых, мобильность, а во-вторых, включение всех индивидов в клановые структуры, сформированные по генеалогическому принципу, делал кочевников аутсайдерами общества, воображаемого большевиками[228]. Людям, ориентировавшимся на «европейские» стандарты (хотя сами они довольно часто им не соответствовали), условия кочевого быта не могли не казаться возмутительными. В первую очередь недовольство врачей и апологетов модернизации вызывали тесные, душные зимние жилища кочевников[229]. Человек забирается туда, «как медведь в берлогу», негодовал этнолог Ф. Сластухин, и пережидает зимние бураны в изоляции от внешнего мира, отрезанный от соседей и родных. Всё, чем владеют и пользуются казахи, «покрыто грязью»[230]. «Повинными» в этом он считал жизнь в юртах и постоянное бродяжничество. Логический вывод состоял в пропаганде оседания как решения всех проблем. Другие авторы, напротив, доказывали, что оседлость представляет серьёзную угрозу здоровью и жизни казахов. Сохраняет им жизнь только кочевание летом, и потому не следует рекомендовать им стягиваться в постоянные поселения[231].

Казахи стали идеальным антиподом современности советского образца, отводившей особую роль чистоте и порядку. Соответственно большевики представляли себе «социалистический аул» чистым, светлым, практично устроенным. Располагая скудными средствами, они пытались привить кочевникам элементарные навыки гигиены. При этом на первом плане стояли не обязательно филантропические мотивы. Коммунистов заботило не столько здоровье казахов, сколько культурная революция в ауле. Их усилия приносили плоды: удачные демонстрации врачебного искусства, совершенно очевидно, действовали гораздо сильнее, чем пропагандистские брошюры просветителей, зачастую написанные по-русски[232]. Но для закрепления успеха требовался медицинский персонал, владеющий казахским языком и постоянно находящийся у населения на глазах[233]. Иначе многие люди по-прежнему предпочитали бы обращаться к традиционным целителям и шаманам, чем надеяться на медиков, работающих где-то вдалеке[234]. Поэтому в степь отправлялись «красные юрты» с врачами и