Под красно-золотым знаменем. Осада Балера - Сатурнино Мартин Сересо

не заботились о своих отрядах и что для нас не остается ничего другого, кроме немедленной сдачи. У нас было опасение, что это может быть правдой, но мы ответили, как и следовало ожидать, что «ни одна армия, покидающая территорию, не может забыть о своих силах, размещенных в этих местах».

Еще две смерти от бери-бери (рядовой Хосе Лафарга, 22-го числа и рядовой Роман Лопес Лосано, 25-го числа) завершили наш список этого печального месяца октября, к которому добавилось ранение рядового Мигеля Переса Леаля, произошедшего 23 числа.

К этому времени мы остались без обуви. Только очень немногие еще не дошли до того, чтобы ходить босиком, обмотав ноги тряпками, остальные же пытались снова и снова сшивать остатки подошв, что только подчеркивало их убогость. Полагая, что это состояние может способствовать прогрессу эпидемии через влажную землю, мы решили сделать своего рода сабо (обувь на деревянной подошве – прим. переводчика), хотя и не очень красивые, но простые в изготовлении и достаточно надежные. Их мастерили из кусков дерева и прикрепляли к ногам бечевкой или шнуром. Такая обувь была не очень удобной, но не давала ногам соприкасаться с почвой.

И вот настал ноябрь, начало которого было посвящено скорбной фиесте поминовения мертвых (два первых ноябрьских дня в католической церкви посвящены памяти усопших – День всех святых 1 ноября и День поминовения усопших 2 ноября – прим. переводчика), хотя и весь остальной месяц мы также вынуждены были посвятить почти исключительно умершим. В его первой половине только четверо солдат умерли от бери-бери. Во второй половине месяца нам пришлось оплакивать еще одну, более тяжелую утрату, которая передала в мои руки те обязанности и права, которые я уже выполнял в течение нескольких дней по причине печальной необходимости.

8-го числа скорбный список начался со смерти рядового Хуана Фуэнтеса Дамиана, а на следующий день за ним последовали Бальдомеро Ларроде Паракуэльос и Мануэль Наварро Леон, а затем, 14-го числа, умер Педро Искьердо и Арнаис; все проходили через ужасные муки, не имея никакого другого утешения, кроме как смерть под испанским флагом, который, грязный и в изорваный, развевался на ветру на колокольне церкви.

Никто из них не был похоронен с церковными церемониями, но никому и не была нужна такая заслуга их терпеливых страданий. Ни храм, ни люди не были убраны в черное в честь усопших, но все же моя душа была полна глубокой скорби, которая угнетала нас, как и церемония погребения.

Мрачное впечатление, помимо естественной грусти, усиливалось мыслью, от которой мы никак не могли избавиться, что там, в этих самых могилах, куда мы укладываем останки наших спутников, мы можем сами, один за другим, вскоре присоединиться к ним в очень тесном соседстве.

По мере того, как месяц приближался к концу, страдания Лас-Моренаса, усугубленные трудностями, с которыми мы сталкивались, начали вызывать тревогу в связи с болезнью бери-бери. Однако он продолжал удостоверять своей подписью ответы, которые мы давали на сообщения и угрозы осаждающих. «Это отвлекает меня», – говорил он и, уважая его желание, мы продолжали получать и читать сообщения и отвечать на них.

То, что это было ошибкой, поскольку мы решили не сдаваться, с каждым разом становилось все более очевидным из-за вредного воздействия, которое оно оказывало на солдат и потому, что враг не мог не наблюдать за нашим болезненным состоянием. Меры предосторожности мало что могли сделать, но все же нужно было им следовать. Мы уже решили не выходить к их окопам, чтобы получать письма или доставлять ответы, если не будем одеты в лучшее из того, что у нас было. Наши тела свидетельствовали о голоде, но это не было явно очевидным для противника, поскольку наше истощение могло быть вызвано стесненными условиями, в котором мы жили. Они не могли на самом деле знать, каковыми были наши жертвы, хотя и могли догадываться о них, но была некоторая разница между знанием и догадками.

Когда смерть капитана Лас Моренаса стала неизбежной, когда я понял, что он очень скоро не сможет писать и что замена его другим именем, вероятно, приведет к серьезным последствиям и не желая, чтобы моя подпись была известна, поскольку враг сможет, подделывая ее, утверждать, что мы сдались***, я пытался найти предлог, который бы положил конец любым видам разговоров и сообщений.

Фактически, это было целью сообщения, которое мы направили мятежникам 20 ноября и которое было последним, подписанным почти умирающим капитаном. Иммитируя в этом письме наши великодушие и милосердие и подражая в некоторой степени вульгарной сцене итальянского фарса, мы предложили им полную амнистию за их мятеж и беззаконие. «Чтобы еще раз заверить вас, – писали мы, – что испанцы движимы филантропическими чувствами и что если вы откажетесь от своего поведения и сложите оружие, то все останется в забвении и жителям сразу же будет разрешено вернуться в город.»

Это послание, я повторяю, не было ни фантастическим и тщетным хвастовством, ни возвышенным полетом воображения, а тем более, как показали факты, попыткой получить возможность ответить им: «Если вы не сдадитесь нам, мы, как более великодушные, сдадимся вам». Это было написано исключительно с целью получить ответ, который нам и прислали.

Они восприняли нас всерьез и их ответом было множество оскорблений, которые не нужно воспроизводить на этих страницах. Для них было естественным дать выход своей злобе. «Лас-Моренас, – заявили они, – какие жители остались, чтобы вернуться в город? Вы хотите, чтобы игороты (племя, живущее в горах северного Лусона – прим. переводчика) пришли, чтобы занять его? Зачем это помилование и амнистия? Вам ничего не остается, кроме как сдаться». Эти люди не понимали, когда писали эти строки, что наше послание было фактически грустным заявлением о состоянии несчастного Лас-Моренаса и о критическом положении, к которому мы пришли.

Несчастный капитан быстро оставлял нас, как и другие жертвы бери-бери. Его агония была ужасна, он не потерял сознание полностью и все еще осознавал тот факт, что мы были в осаде, что усиливало его страдания, он понимал, что он со своими людьми, но под прицелом врага. Однажды он начал кричать, испуганно дрожа: «Маленький Энрике! Маленький Энрике!» (один из его сыновей) и, повернувшись ко мне, зарыдал: «Прикажи им вернуться и поискать ребенка. Быстро! Повстанцы схватят его».

Он умер 22-го числа днем. У него было доброе сердце, возможно, слишком простое и Родина была важнее всего для него. Память о нем никогда не покинет меня. Боже, храни его в мире.

Поскольку я остался старшим по званию, мне пришлось