Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

Патриотическая гордость, благодаря которой Рим на страницах Ливия всегда прав, и была главным секретом величия этого автора. Она наградила его нескончаемым блаженством во время труда над этой книгой. Редкому писателю удавалось с такой верностью первоначальному замыслу воплотить столь амбициозный план. Она дает почувствовать нам, как и первым читателям Ливия, грандиозность предназначения Рима. Имперское сознание стало одной из существеннейших составляющих энергичности Ливиева стиля, вескости его характеристик, блеска и мощи описаний, царственной поступи прозы. Вымышленные речи, которыми изобилует его «История», являют собой шедевры ораторского мастерства и станут впоследствии школьными образцами. Обаяние, с которым действует на нас человеческая благовоспитанность, не ослабевает на протяжении всей книги: Ливий никогда не кликушествует, никогда не порицает своих героев с излишней суровостью. Его благожелательность шире его научного багажа и глубже его мысли. Она отказывает ему, и это вполне простительно, когда речь заходит о Ганнибале; но он искупает этот недостаток размахом и ослепительностью своего повествования, которые достигают кульминации в описании Второй Пунической войны.

Его читателей не заботили его погрешности и тенденциозность. Им пришлись по душе его слог и занимательность, они гордились той живой картиной своего прошлого, которую набросал перед их взором Ливий. Они воспринимали Ab urbe condita как эпос в прозе, один из благороднейших памятников августовской эпохи и атмосферы. Начиная с этого времени именно книга Ливия на протяжении восемнадцати веков будет определять воззрения на римскую историю и характер. Даже читатели из покоренных стран не могли не подпасть под обаяние этой обширной летописи беспрецедентных завоеваний и титанических деяний. Плиний Младший сообщает, что некий испанец был настолько взволнован после чтения Ливия, что отправился из дальнего Кадиса в Рим, надеясь встретить там Историка. Исполнив свое намерение и выразив свое восхищение, он пренебрег красотами города и, довольный, вернулся на свою атлантическую родину{559}.

VI. ЛЮБОВНЫЙ БУНТ

Между тем поэзия по-прежнему процветала, правда, не на тех направлениях, на каких хотелось бы Августу. Только выдающиеся художники, как Вергилий или Гораций, были способны писать стихи по государственному заказу; люди, более выдающиеся, ответили бы на их месте отказом, менее выдающиеся — не смогли бы вымучить из себя и строчки. Из трех главнейших источников поэзии — религии, природы, любви — два были узурпированы императором; третий не подчинялся никаким законам, даже в одах Горация. Теперь поэзия нежно у Тибулла и Проперция, бесшабашно у Овидия стремилась ускользнуть из имперского бюро пропаганды и поднимала мятеж, который со все возрастающей веселостью приближался к трагической развязке.

Альбий Тибулл (54–19 гг. до н. э.), как и Вергилий, потерял землю, на которой трудились его предки, когда гражданская война достигла маленького городка Педа — близ Тибура, — в котором он появился на свет. От бедности его спас Мессала и взял в свою свиту, отправляясь на Восток. По дороге Тибулл захворал и вернулся в Рим. Он был счастлив освободиться от войны и политики; наконец-то он мог предаться бесполой любви и шлифовке элегического стиха в манере греков-александрийцев. К Делии (о которой нам кроме как из Тибулла ничего не известно и которая, возможно служила маской для многих женщин) он обращался с обычными мольбами, «восседая, словно привратник (ianitor), у ее неподатливых дверей»{560} и напоминая ей, как напоминали девушкам всегда и везде, что юность бывает только однажды и вскоре незаметно уходит навсегда. Его не беспокоило то обстоятельство, что Делия замужем; он отправлял мужа спать, подпоив его неразбавленным вином, но пылал негодованием, когда подобную шутку проделывал над ним ее новый возлюбленный{561}. Эти старые мотивы могли не беспокоить Августа; Тибулла, Проперция и Овидия делал оппонентами правительства, с трудом находившего новых воинов для своей армии, убежденный антивоенный пафос, присущий всем членам этого преданного любви кружка. Тибулл смеется над воином, который стремится к безвременной смерти, когда, будь он поумнее, он мог бы вместо этого соблазнять женщин. Он оплакивает невозвратное царство Сатурна, когда, воображает он,

Не было ни войск, ни битвы в полях, ни гнева… Не было войн, когда пили мужи из деревянных кубков… Люби меня, пусть другие идут воевать…

Сколь же похвальнее тот, у кого безмятежная старость

В хижине малой гостит, внуков любимых растит!

Ходит он сам за отарой своей, а сын за ягненком;

Если ж устанет в трудах, воду согреет жена.

Быть бы таким! Да позволит судьба засиять сединою,

Вспомнить на старости лет были минувших времен!{562}

(Перевод Л. Остроумова)

Секст Проперций (49–15 гг. до н. э.) пел более изощренные и не такие нежные песни, украшая их ученым орнаментом, но и он был поэтом все той же идиллии миролюбивого распутства. Рожденный в Умбрии, получивший образование в Риме, он рано начал писать стихи; и хотя немногие читатели могли извлечь его мысли из тех кладезей учености, в которые те были погружены, Меценат привлек его к встречам своего кружка на Эсквилине. Он с гордостью и удовольствием описывает устраивавшиеся здесь, на берегу Тибра, трапезы, когда пирующие пили лесбосское вино из чаш, узор на которые нанесли великие художники, и, сидя на троне среди прелестных женщин, он смотрел на скользящие по реке корабли{563}. Чтобы порадовать своего покровителя и принцепса, Проперций время от времени заставлял свою лиру бряцать во славу войны; но своей любовнице Кинфии он напевал совсем иные мелодии: «Зачем растить сыновей для парфянских триумфов? Ни один из наших детей не будет солдатом»{564}. Даже вся военная слава мира, уверял он ее, не стоит единственной ночи с Кинфией{565}.

Образцом и поэтом-лауреатом всех этих легкосердечных и легкомысленных эпикурейцев, проводивших свои жизни в подъемах и спусках с горы Венеры, был Публий Овидий Назон. Он родился в 43 г. до н. э. в Сульмоне (Солома), в прекрасной долине у подножия Апеннин, приблизительно в девяноста милях к востоку от Рима; каким прекрасным из холодной ссылки последних его лет должен был казаться ему Сульмон со своими виноградниками, оливковыми рощами, хлебными полями и потоками. Его богатый отец, принадлежавший к среднему классу, отправил его в Рим изучать право и был неприятно поражен, узнав, что мальчик хотел бы стать поэтом; он указал пареньку на ужасную судьбу Гомера, который, согласно самым авторитетным свидетельствам, умер в