Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

Мудрец, который владеет собою:

Тот, кого не страшат ни бедность, ни смерть, ни оковы;

Кто не подвластен страстям, кто на почести смотрит с презреньем;

Тот, кто довлеет себе…{545}

(Перевод М. Дмитриева)

Одна из благороднейших его од звенит стоической медью:

Iustum et tenacem propositi virum

si fractus inlabatur orbis

impavidum ferient ruinae —

Кто прав и к цели твердо идет, того…

Пускай весь мир, распавшись, рухнет —

Чуждого страха сразят обломки{546}.

(Перевод Н. Гинцбурга)

И несмотря на все это, с подкупающей откровенностью он называет себя «поросенком Эпикурова стада»{547}. Как и Эпикур, он придает дружбе значение большее, чем любви; как и Вергилий, он восхвалял реформы Августа и оставался холостяком. Он изо всех сил старался исповедовать какую-нибудь веру, но — веры у него не было никакой. Смерть, чувствовал он, — это конец всего{548}.

Этой мыслью омрачены его последние дни. У него были свои недуги — трудности с желудком, ревматизм и много чего еще. «Годы, уходящие друг за другом, — скорбит он, — лишают нас, одной за другой, всех радостей»{549}. Он обращается к другу:

О Постум, Постум! Как быстротечные

Мелькают годы! Нам благочестие

Отсрочить старости не может,

Нас не избавит от смерти лютой.{550}

(Перевод 3. Морозкиной)

Он вспоминал теперь, что в своей первой сатире он надеялся, когда наступит его время, уйти из жизни удовлетворенным, «словно гость, который наелся досыта»{551}. Теперь он говорил себе:

Вдоволь уж ты поиграл, и вдоволь поел ты и выпил:

Время тебе уходить…{552}

(Перевод Н. Гинцбурга)

Пятнадцать лет прошло с тех пор, как он говорил Меценату, что не переживет его надолго{553}. В 8 г. до н. э. Меценат умер, и несколькими месяцами позже Гораций последовал за ним. Он завещал свое имущество императору и был упокоен рядом с гробницей Мецената.

V. ЛИВИЙ

Прозаикам августовской эпохи не удалось достигнуть таких триумфов, как поэтам. Ораторское искусство понемногу стало угасать вместе с тем, как принятие законов и решений перешло в действительности из ведения сената и народных собраний в укромные комнаты императорского дворца. Наука продолжала движение все в том же тихом русле, защищенная от бурь настоящего призрачностью своих интересов. Только в исторической прозе удалось этой эпохе создать настоящий шедевр.

Родившийся в Патавии (Падуя) в 59 г. до н. э., Тит Ливий переехал в столицу, предался занятиям риторикой и философией и посвятил последние сорок лет своей жизни (23 г. до н. э. — 17 г. н. э.) написанию истории Рима. Это все, что мы о нем знаем; «у Историка Рима нет своей истории»{554}. Как и Вергилий, он был выходцем из области По, сохранил старинные добродетели простоты и благочестия и — возможно, из-за пафоса расстояния — развил в себе страстное благоговение перед Вечным Городом. Его труд задумывался как широкомасштабное историческое полотно и был завершен; из его 142 «книг» до нас дошли только тридцать пять; поскольку эти книги занимают около шести современных томов, постольку мы можем сделать соответствующие выводы о величине целого. Очевидно, оно публиковалось частями, каждая из частей имела свое отдельное название, а все произведение имело общий подзаголовок Ab urbe condita — «От основания города». Август мог простить автору его республиканские сантименты и героев-республиканцев, ибо его религиозный, моральный и патриотический тон находился в полном согласии с политикой императора. Он завязал с историком дружбу и ободрял его, как Вергилия в прозе, который начинает там, где остановился поэт. На середине долгого путешествия по дорогам истории из 753-го в 9 г. до н. э. Ливий помышлял прервать свой труд на том основании, что уже заслужил прочную славу; он продолжил начатое, сообщает писатель, потому что не находил себе покоя, бросив писать{555}.

Римские историки рассматривали историю как синтез риторики и философии: если мы можем им верить, они писали затем, чтобы украсить этические назидания красочным рассказом — убрать мораль в одежды легенды. Ливий прошел ораторскую школу; обнаружив, что ораторское ремесло подлежит цензуре и чревато опасностями, «он занялся историей, — говорит Тэн, — чтобы остаться оратором»{556}. Он предпосылает своей «Истории» ригористичное предисловие, в котором осуждаются безнравственность, роскошь, изнеженность его времени; он погружается в прошлое, чтобы, по его словам, забыть о бедах современности, «когда мы ни наших болезней, ни лечения переносить не в силах». Посредством истории он хотел бы сделать зримыми те доблести, благодаря которым Рим приобрел свое величие — единство и святость семейной жизни, pietas детей, священность отношений между людьми и богами на всех поворотах истории, святость торжественного и высоко чтимого слова, стоическое самообладание и gravitas. Он хотел изобразить стоический Рим средоточием благородства, так, чтобы завоевание Средиземноморья предстало перед нами как нравственный императив, божественный порядок и закон, наложенный на хаос Востока и варварство Запада. Полибий приписал торжество Рима форме его государственного устройства; Ливий хотел бы сделать его естественным следствием римского характера.

Главные недостатки его труда обусловлены именно этой, моральной, направленностью. Он дает множество поводов думать, что в частной жизни он был рационалистом; но его уважение перед религией настолько велико, что он принимает без сомнений любое суеверие и наводняет свои страницы знамениями, чудесами и оракулами, так что мы в конце концов начинаем понимать, что здесь, как и у Вергилия, подлинные действующие лица — это боги. Он открыто выражает сомнение в достоверности мифов о раннеримской истории; совсем уж невероятные он излагает с улыбкой; но чем дальше, тем меньше различает он историю и легенду, проявляет недостаток проницательности при отборе версий своих предшественников и принимает за чистую монету хвалебные выдумки, которыми более ранние историки пытались облагородить своих предков{557}. Он редко пользуется оригинальными источниками или памятниками и никогда не утруждает себя посещением места событий. Иногда целые страницы представляют собой не что иное, как парафраз Полибия{558}. Он принимает за основу старый жреческий метод анналов, излагая события по консульствам; как результат, у него мы не найдем, если не учитывать всепроникающую моральную тему, выведения причин, но только последовательность блестящих эпизодов. Он не проводит никаких различий между грубоватыми patres ранней Республики и аристократии своих