Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

и исполняется новых сил, Эней возвращается в мир живых, убивает Турна и эпической рукой сеет вокруг себя смерть. Он женится на печальной Лавинии и наследует царство после смерти ее отца. Вскоре после этого он падет в бою и будет перенесен на Елисейские поля. Его сын Асканий, или Юл, построит Альба Лонгу, которая станет новой столицей латинских племен, и отсюда выйдут его потомки Ромул и Рем, которым предстоит основать Рим.

Представляется невоспитанностью критиковать столь мягкую душу, как Вергилий, за все эти благодарные комплименты своей стране и своему императору, или находить огрехи в произведении, которое он, может статься, никогда не хотел писать и не имел времени завершить. Конечно, он подражал греческим образцам; так поступали практически все римские авторы за исключением тех, кто писал сатиры и эссе. Батальные эпизоды — это слабое эхо бранного звона Гомера, а Аврора восстает здесь так же часто, как и розово-перстая Заря у Гомера. Невий, Энний и Лукреций ссужают поэта сценами и фразами, иногда целыми строчками; Аполлоний Родосский, автор «Аргонавтики», повлиял на описание трагической любви Дидоны. Такие заимствования считались вполне законными в дни Вергилия, как и в дни Шекспира; вся средиземноморская литература рассматривалась как наследие и хранилище, откуда мог черпать любой средиземноморец. Нас утомляет мифологический аппарат, тем более что мы привыкли к совершенно иному подходу к действительности. Но эти непрестанные ссылки на богов и их вмешательство были хорошо знакомы и приятны даже скептически настроенным читателям римской поэзии. В гладком эпосе Вергилия, физически нездорового человека, нам недостает стремительного повествования Гомера, полной жизни и крови реальности, в которой движутся гиганты Илиады или простой народ Итаки. Сюжет Вергилия часто стоит на одном месте, а его характеры почти все страдают анемией, не считая, впрочем, тех, кого бросает или убивает Эней. Дидона — это живая женщина, очаровательная, изящная, страстная; Турн — честный и простой воитель, преданный Латином и обреченный насмешливыми богами на незаслуженную гибель. После десяти песен нам надоедает «благочестие» Энея, которое не оставляет ему собственной воли, оправдывает его вероломство и приносит ему успех только в результате вмешательства-сверхъестественных сил. Нам не доставляют радости его пустые речи, с которыми на устах он убивает хороших людей, внося риторическую скуку в описание взаимного продырявливания, которое выступает здесь как последний критерий истины.

Чтобы понять и по заслугам оценить «Энеиду», мы обязаны всегда помнить о том, что Вергилий писал не роман, а римское Священное писание. Нельзя сказать, чтобы он предлагал в своем эпосе ясную теологию. Боги, которые дергают за нити его драмы, столь же порочны, как и боги Гомера, и начисто лишены человечности и юмора. Действительно, все беды и страдания вызываются в этой поэме не мужчинами или женщинами, но божествами. Вероятно, Вергилий видел в этих богах только поэтическую машинерию, символы тирании обстоятельств и разрушительности случая. В целом он колеблется, кого признать правителем мира, Юпитера или безличный Фатум. Он любит сельских богов и богов поля куда больше, чем олимпийцев; он не упускает ни одного подходящего случая упомянуть о них или описать их обряды; он выражает желание, чтобы его соотечественники вновь приняли в свое сердце pietas — почтение перед родителями, родиной и богами, — которое было вскормлено этой первобытной деревенской верой. Heu pietas! Неи prisca fides! («Увы, благочестие! Увы, древняя вера!») — скорбит он. Однако он отбрасывает традиционные представления о подземном мире, в котором все мертвецы испытывают одинаково горькую участь; он заигрывает с орфическими и пифагорейскими идеями о перевоплощении и будущей жизни и, насколько это в его силах, придает живость пониманию Неба как вознаграждающего, Чистилища как искупительного и Аида как карающего начал.

Подлинной религией «Энеиды» является патриотизм, а ее величайшим божеством — сам Рим. Сюжетом движет предопределение, судьба Города, и все извивы рассказа находят свое оправдание в том, чтобы показать, «каких трудов стоило основать римское племя» — tantae molis erat Romanam condere gentem. Поэт гордится Империей, хотя и с завистью взирает на более высокую культуру греков:

Смогут другие создать изваянья живые из бронзы,

Или обличье мужей повторять во мраморе лучше,

Тяжбы лучше вести и движения неба искусней

Вычислят иль назовут восходящие звезды — не спорю…

Пусть греки гордятся своими художниками, скульпторами, ораторами, астрономами, пусть!

Римлянин! Ты научись народами править державно —

В этом искусство твое! — налагать условия мира,

Милость покорным являть и смирять войною надменных!{514}

(Перевод С. Ошерова)

Вергилий не сожалеет и о гибели Республики; он знает, что ее уничтожил не Цезарь, но классовая война; на всех этапах своей поэмы он предвещает восстановительное правление Августа, прославляет его как возвращенное царство Сатурна и обещает ему как награду доступ в общество богов. Никому еще не удавалось выполнить литературный заказ с таким совершенством.

Почему же мы сохранили теплую привязанность к этому пиетистическому, морализирующему, шовинистическому, империалистическому пропагандисту? Частично потому, что на каждой странице дышит его нежный и ласковый дух; потому что мы чувствуем, как его симпатии распространяются со старой доброй Италии на все человечество, на все живое. Ему известны страдания низких и великих, непристойность и кошмар войны, смертный жребий, выпадающий даже самым великим, печали и горести, или lacrimae rerum — «слезы, заключенные в вещах», — то, что искажает и подчеркивает солнечное сияние наших дней. Он не просто подражает Лукрецию, когда пишет следующие строки:

Соловьиха оплакивает в тени тополя потерю своих птенцов, которых заметил какой-то грубый пахарь и, еще не оперившихся, оторвал от гнезда; она плачет всю ночь, примостившись на высокой ветке; снова и снова возобновляет свою жалобную песнь, наполняя леса своими тоскливыми причитаниями{515}.

Нас притягивает к Вергилию неослабевающее очарование его речи. Он не потратил времени понапрасну, «вылизывая каждую строчку, как медведица своих медвежат»{516}. И только тот читатель, который сам пробовал писать, может догадаться, каких трудов стоило Вергилию сделать свое повествование таким легким и летучим, украсить его таким количеством звучных и мелодичных пассажей, что каждая вторая страница достойна чтения вслух и просится на язык. Вероятно, эта поэма слишком прекрасна какой-то однообразной красотой; даже прекрасное бледнеет, когда оно уж чересчур красноречиво и затянуто. В Вергилии есть некая тонкая женственная прелесть, но редко он проявляет мужественную силу и глубину мысли, характерные для Лукреция, достигает мощи вздымающегося водоворота того «многопенного моря», которое зовется Гомером. Мы начинаем понимать, почему древние приписывали характеру