Чудища Эдема. Трилобиты, аномалокарисы, ракоскорпионы и другие монстры - Станислав Владимирович Дробышевский

мозга, латеральные коленчатые тела и задние ядра таламуса в промежуточном мозге). Для быстро прыгающего древесного зверя зрение крайне важно, так как скакать на ощупь или по запаху фатально (как ни странно, можно ориентироваться на слух – с помощью эхолокации, такую версию изобрели летучие мыши, но не для прыгания, а для стремительного полёта в темноте).

Неспроста у плезиадаписов мозжечок совсем маленький, далеко отодвинутый назад от столь же незначительной затылочной доли. А вот у адаписов и омомисов – первых полуобезьян и обезьян – мозжечок вырастает в разы, причём и в ширину, и в высоту, и в длину. Показательно, что у адаписовых червь мозжечка (центральная часть) шире, чем полушария (боковые части), а у омомисов полушария больше червя. Это неспроста: ядра червя занимаются общей координацией тела, равновесием в целом и, в частности, движениями позвоночника, в том числе хвоста (у лемуров он прекрасен!) для удержания того самого равновесия; а более прогрессивные ядра полушарий (самое большое и красивое – зубчатое) – движениями ручек и ножек.

Затылочная доля у адаписов больше, чем у плезиадаписов, но не слишком велика, так как они прыгали пока не чересчур лихо, а их глаза располагались ещё не строго фронтально, смотрели несколько в стороны, так что полноценного объёмно-бинокулярного зрения ещё не было. Современные лемуры хотя и могут скакнуть довольно далеко, но перед каждым прыжком прицеливаются, раскачиваясь из стороны в сторону, чтобы свести воедино две полунезависимые картинки от растопыренных глаз и оценить расстояние.

У омомисов же и более продвинутых обезьян оба глаза глядят строго вперёд, так что изображения от обоих глаз перекрываются, что позволяет намного быстрее рассчитать дистанцию для прыжка. И, закономерно, затылочные доли омомисов расширились и удлинились, перекрыв сверху значительную часть мозжечка.

Таким образом, примитивные хищные совместно с совами двинули нас по пути прогресса, а кто не хотел или не мог – стал едой.

Стеноплезиктиды, куницы и виверры

Попрыгучесть – это прекрасно, но плотоядные тоже не дураки. Энцефализация – рост мозга – шла и у хищных. В олигоцене прогресс дошёл до появления новых ужасных чудищ – стеноплезиктид Stenoplesictidae и куньих Mustelidae. Они очень похожи друг на друга, только стеноплезиктиды, например, Africanictis meini и Palaeoprionodon lamandini, более длинноноги и, судя по рифлёному голеностопному суставу, были скорее бегающими наземными хищниками, а их зубы несколько больше похожи на кошачьи. Видимо, стеноплезиктиды были чем-то средним между куницами, кошками и виверрами; может, поэтому они и вымерли, что не смогли определиться с конкретной экологической нишей, конкуренты оказались круче.

Хуже были куницы. Олигоценовые Mustelictis olivieri, M. piveteaui и Corumictis julieni были ещё так себе, а заметно позже некоторые стали совсем ужасными, примером чего может служить волкоподобная росомаха Ekorus ekakeran. Куньи – универсальные хищники, способные и проникать глубоко в норы, и рыскать по подлеску, и устраивать засады, и плавать, и гонять добычу по веткам. Их челюсти удивительно сильны: харза легко прокусывает голову оленю, макаке или лангуру. А главное – они бесшабашны, чрезвычайно энергичны, неостановимы и всегда добиваются своего. Единственная радость – обычно они хотя бы одиночные (хотя те же харзы иногда охотятся семьями). Большую часть нашей истории куньи мало пересекались с приматами, но, например, гигантские выдры Enhydriodon dikikae ныряли в озёрах, к которым на водопой приходили австралопитеки. Конечно, главная еда выдр – моллюски и рыба, но если метровый двуногий сам лезет, то отчего бы двухметровой выдре его и не придушить?

Здорово, что мозг куньих эволюционировал ровно в том же направлении, что и мозг приматов: увеличение мозжечка за счёт полушарий, а также разрастание затылочной доли и наползание её на мозжечок.

В раннем миоцене к прежним врагам добавились виверры – Kanuites lewisae и Tugenictis ngororaensis в Африке и Semigenetta laugnacensis в Европе. Эти звери куда более осторожные, скрытные и, на наше счастье, питаются большей частью всякой мелочью. Одна беда – в начале миоцена мы тоже были не такими уж крупными, так что как минимум детёныши обезьян могли вполне сгодиться на корм пятнисто-полосатым.

Все эти и другие враги вынуждали нас меняться. Ещё в середине эоцена из примитивных омомисовых возникли первые истинные обезьяны. Первые из них, например Eosimias sinensis, были совсем маленькими, с современную игрунку, то есть с человеческую ладонь. Но всю вторую половину эпохи они росли, а вслед за этим – меняли образ жизни. Увеличение размеров тела, особенно активно пошедшее на границе эоцена и олигоцена, судя по всему, в значительной степени было ответом на гнёт быстрых хищников. Как уже говорилось, увеличение размера – неплохая временная стратегия от домогательств не слишком крупного хищника. И, как тоже уже упоминалось, рост тела почти обязательно приводит приматов к смене диеты с насекомоядной на фрукто-листоядную. При этом приходится сочетать трудносовместимые свойства: большую массу с прыткостью, растительноядность с активностью. Приматы смогли достичь этого в немалой степени за счёт, парадоксальным образом, очень низкого обмена веществ: у обезьян суточный метаболизм вдвое меньше, чем у хищных и копытных. Мартышки, шимпанзе или, подавно, гориллы и орангутаны большую часть времени проводят в полной пассивности; зато, когда надо, они могут чудесным образом взбодриться и умчаться по ветвям. Илья Муромец, лежавший на печи тридцать лет и три года, а потом показавший всем силушку богатырскую, – образцовый примат. Так-то люди – не самые типичные обезьяны: у человека (при расчёте на единую массу тела) расход энергии на 60 % больше, чем у орангутана, на 40 % больше, чем у гориллы, и на 20 % больше, нежели у шимпанзе.

Ещё одно следствие избегания ночных хищников эоцена и олигоцена – переход на дневной образ жизни. Тут совы и куницы действовали сообща, вынуждая нас сменить суточный цикл. Крайне любопытно, как это обеспечивалось биохимически. Дело в том, что в эпифизе – задне-верхней железе промежуточного мозга – на свету вырабатывается серотонин, а в темноте он в две реакции перехимичивается в мелатонин. Серотонин усиливает обмен веществ – мы бодры, веселы, хорошо живётся нам (за что его, как и дофамин, в популярной литературе любят называть «гормоном счастья»), а мелатонин подавляет, отчего мы засыпаем. У ночных животных выработка происходит так же, но результат другой. Например, у мышей недостаток серотонина, как и у людей, приводит к депрессии, но спят они именно днём, а активны по ночам. Кроме прочего, счастье, то есть серотонин, можно обрести и через желудок. Растения способны синтезировать триптофан – аминокислоту, которая для животных является незаменимой, то есть может быть получена только с пищей. Заметное количество триптофана содержится