Татьяна Белая - Любви все возрасты покорны

— Некоторое время я был в ступоре, не осознавал, что Ира погибла, и ни на что не реагировал. Только на кладбище я понял, что Иринки больше нет. Ко мне вернулись кое-какие проблески сознания, и я вдруг представил, что она лежит в этом тесном ящике, и сейчас ее засыплют землей. И со мной случилась истерика. Я этого не помню, но говорят, что я бился головой и орал, что она боится закрытого пространства. В таком состоянии силы у человека удесетеряются, и со мной никто не мог справиться, пока Шура буквально не вырубил меня боевым приемом. На поминках я не был, мне вызвали скорую, обкололи успокоительным и снотворным.

— Мне даже не верится! — промолвила, Лена, — вы ведь такой сильный человек.

— Это только в кино сильный мужчина хоронит свою любимую со скупой слезой в глазу, — с горькой усмешкой, заметил Оболенский. — А я сломался. Жизнь потеряла для меня всякий смысл. Я чувствовал себя виноватым. Если бы не Ирина беременность, уехали бы мы в Москву, родились бы у нас дети, и все было по-другому. Я убийца! Я убил ее, а не сделал жену счастливой, — думал я.

На следующий день положено съездить на кладбище. Утром у меня уже было готово решение, как себя наказать. Когда приехали, я встал на колени у изголовья могилки, взял Ирин портрет и заговорил с ней на иврите, чтобы меня никто не понял. Все подумали, что я молюсь. А я просил у нее прощения и обещал на девятый день прийти к ней. Говорил очень тихо, но Шура стоял рядом и кое-что понял. Он рывком поднял меня с колен и увел в машину.

С этого дня я начал пить, — продолжил Станислав все тем же глухим, несколько монотонным голосом, — причем, пить по-черному. Каждый день и при этом ничего не ел. До этого я никогда не напивался так, чтобы на ногах не стоять. В юности серьезно занимался спортом, потом служба, семья, учеба. Я не слушал и не слышал никого. Как они могут есть, спать, вообще, жить, если Иринки больше нет, — думал я. Сына решил отправить к матери. Сын не пропадет, а мне нужно идти к своей Иринке.

Оболенский взял в руки чашку с кофе и сделал несколько глотков. Елена вдруг ясно поняла, что этому немолодому, сильному мужчине надо выговориться. Его не нужно было останавливать. И она продолжала слушать.

— На девятый день я встал, побрился, надел свой самый лучший костюм и вышел в комнату, где женщины готовили стол для поминок. Подошел ко всем — матери, сыну, сестре, Люсе. Со всеми поговорил, поцеловал, они решили, что Стас, наконец-то, приходит в себя. Никто не догадывался, что я прощаюсь со всеми. Только Шура, который услышал некоторые мои слова на кладбище, ходил за мной, как тень. С ним я тоже попрощался, попросил принести мне сто грамм, твердо пообещав не напиваться. Мы выпили, обнялись, похлопали друг друга по плечу, и я попросил его оставить меня наедине с сыном.

Попрощавшись с Юрочкой, я остался в комнате один. Выйти из квартиры незаметно было невозможно. Я достал из шкафа заранее приготовленные — полярку, унты, шапку, оделся и вскрыл, заклеенный на зиму, балкон. Прыгнуть в сугроб с балкона деревянного дома для меня было пустяком.

Я приехал на кладбище, снял шубу, накрыл ей могилку, чтобы Иришке не было холодно, и лег сверху в одном костюме. Было около сорока градусов мороза с сильным ветром.

На мое счастье меня хватились сразу же. Шура ногой выбил дверь моей комнаты, которую я запер изнутри. Увидел вскрытый балкон и сразу рванул на кладбище. Приехал бы он чуть позже, мы бы с тобой сейчас не беседовали, — с грустной усмешкой произнес Станислав.

— Ну, я просто потрясена вашим рассказом. Какой же трагедией стала для вас гибель жены. Может, мы не будем ворошить старые раны? Я думаю вам все это очень тяжело вспоминать, — сказала журналистка.

— Конечно, Лена, — ответил тот, наконец-то взглянув прямо на нее, — но время все-таки лечит. Да я уже заканчиваю. В тот день Шура спас меня от смерти, но, к сожалению, не от пьянки.

Сейчас я расскажу тебе, кто вернул меня к нормальной жизни. Я продолжал беспробудно пить еще дней двадцать после девятидневных поминок. Сестра уже уехала, а мама пока оставалась, в надежде привести меня в чувство. Но и ей надо было уезжать домой. Там больной отец и за ним нужен был уход. Шура купил маме с Юрой билеты, через пару дней они должны были уехать.

Накануне исторического дня моего выхода из, так называемого, "коматозного" состояния, Люся вечером зашла к маме узнать, как дела? Мама с Юрой ужинали на кухне. Люся открыла холодильник и увидела там почти полную бутылку спирта. Она расстроилась, и они с мамой долго сетовали, что все зло идет отсюда. Забирать бутылку Люся не стала, так как, когда однажды она попробовала спрятать от меня спиртное, я, в пьяном угаре, чуть ли не бросился на нее с кулаками.

Юра не мог говорить, но он все понимал. Собственно, в день смерти матери он потерял и своего отца. Любимый папочка был в постоянном тумане и лил слезы возле портрета мамы. И это его папа, который говорил, что мужчины никогда не плачут. Маленький мальчик понял, что во всем виновато то, что находится в бутылке из холодильника.

Ночью я проснулся и решил принять очередную дозу. Я обратил внимание, что на кухне горит свет, но подумал, что просто забыли выключить. Зашел, и от увиденного просто застыл на месте. Мой шестилетний сын стоял на детском стульчике и выливал в раковину спирт. Увидев меня, он продолжал выливать.

И знаешь, Лена, в его детских глазах я вдруг увидел суровый и жесткий взгляд моего деда Моисея. В моем затуманенном мозгу, как вспышка молнии пронеслась картина умирания деда и его последние слова ко мне: "Воспитай из моего правнука настоящего мужчину, пусть он не посрамит фамилию Оболенских".

Мне кажется, я протрезвел в один момент. Господи, подумал я, что делается? Я, здоровый взрослый мужик размазываю сопли, лью пьяные слезы, а мой малолетний сын пытается меня спасти, выливая спирт. Так вот же человечек, которому я нужен, вот дальнейший смысл моей жизни.

Юра закончил свое дело, слез со стульчика и продолжал неотрывно на меня смотреть. Наверное, он все-таки испугался и ждал моего гнева. Я подошел к сыну, взял его на руки и прижал к себе, сказал, что он все правильно сделал и унес в свою комнату.

Когда я спросил у сына, хочет ли он уехать с бабушкой, он отрицательно замотал головой. А когда я спросил, согласен ли он жить с папой, он вцепился в меня своими ручками и заплакал. Заплакал беззвучно и отчаянно. В ту ночь я твердо пообещал сыну, что никогда больше не буду пить эту гадость, и мы будем жить с ним вместе.

Зайдя утром на кухню, я увидел, что мама сидела, как обычно, в компании Люсьены и тихо плакала, — продолжил Станислав. — На мой вопрос, что случилось, она молча показала на пустую бутылку из-под спирта. Они решили, что я выпил ее ночью, да еще и ребенка к себе забрал. Я попросил дать мне чего-нибудь поесть с мясом и тогда рассказать, куда делся спирт. Вид у меня был потрепанный, но я был трезв.