Подонок. Я тебе объявляю войну! (СИ) - Шолохова Елена

— Что это? — с улыбкой спрашивает Стас, ничего не подозревая. Глядя на меня, разворачивает листок, затем опускает взгляд и начинает читать. А я наблюдая за ним.

И в ту же секунду улыбка сползает и лицо его меняется. Каменеет в страхе. Этот страх я буквально осязаю.

Стас молчит и не сразу решается поднять на меня глаза, но когда поднимает, когда я встречаюсь с его взглядом, то вижу всё без всяких слов. Это взгляд человека, виновного и загнанного в угол.

Я снова отворачиваюсь, чтобы утереть дурацкие слезинки. Как все было красиво и сказочно, и как всё глупо и пошло закончилось…

— Значит, это сделал ты? — спрашиваю его зачем-то.

Стас не отвечает, только крепче стискивает челюсть. И теперь смотрит на меня с таким пронзительным отчаянием, что мне не по себе. Будто это не он мне сердце разорвал на куски, а я ему.

— Стас, скажи, это был ты? — голос мой срывается до полушепота. — Всё, что здесь написано, это правда? Ты это сделал? Ответь мне!

Несколько секунд он еще молчит, сжигает меня взглядом и молчит. Раздув ноздри, дышит тяжело и шумно.

А потом произносит одно короткое:

— Да.

Делает шаг ко мне, но я отшатываюсь.

— Прости меня, Женя…

Я больше не могу даже слова выдавить. Только качаю головой и отступаю к порогу.

— Женя, не уходи, — Стас пытается поймать меня за руку.

Но я завожу руку за спину, а затем выскакиваю в подъезд.

— Женя, постой! Пожалуйста!

Слышу за спиной его голос, а сама стремглав несусь по ступеням вниз, задыхаясь от рвущихся наружу рыданий. Крепко зажимаю рот ладонью, сдавленно мычу и бегу, бегу прочь…

78. Стас

— Женя сейчас приедет, — говорю Соньке, убирая телефон.

Она тут же темнеет лицом от расстройства. Молча и с обиженным видом убирает грязные тарелки в посудомойку.

Потом, громко вздохнув, с укором произносит:

— А я думала, мы вдвоем сегодня посидим. Ты сам говорил, что вдвоем! Что никого больше не надо. Сегодня же такой день… Зачем ты ее позвал?

— Не начинай, я ее не звал. А под «никого не надо» я имел в виду отца.

— Как это? — округляет глаза Сонька. — Не звал? Что, она так просто заявила, что приедет? Без приглашения? Офигеть она беспардонная!

— Нормальная она. Мы же не чужие. И я рад, что она приедет. Мы толком с ней вчера не поговорили даже, а сегодня вообще не виделись.

— А я не рада! Я не хочу ее видеть. Мы так не договаривались. Что мне теперь, уходить? — чуть не плачет Сонька.

— Зачем? Никто тебя не гонит.

— Я же, типа, третья лишняя. Какого черта вообще Гордеева решила завалиться к тебе в гости, когда ее не звали? Она знает, что у нас сегодня девять дней?

— Ничего она не знает.

— Так ты что… ты ей не говорил про маму?

— Нет.

— А почему?

От Сонькиных вопросов закипает раздражение, но грубить ей не хочу. Она сегодня старается. Утром приехала специально пораньше. С полными сумками. Привезла из отцовского дома продукты. И сразу принялась печь блины. Сама. Потом кисель сварила. А днем ездила со мной на Смоленское кладбище. Даже не сильно бухтела, когда я отказался брать машину и нам пришлось трястись два часа на автобусе, а потом еще пару километров грести пешком по сугробам. Ну и обратно — так же.

Отец, конечно, забыл про девять дней и про мать, а, скорее всего, ему просто плевать. Сыграл перед общественностью роль, устроив показательные похороны и поминки бывшей жены, и хватит.

Вернулись мы всего за полчаса до Жениного звонка. Сели пить чай с Сонькиными блинами. Они получились у нее на удивление вкусными…

— Стас, почему ты ей не сказал про маму? — не отстает Сонька.

— А зачем? — отвечаю я.

— Ну тебе же так плохо было…

— Вот потому и не сказал, что плохо было. Еще б я перед ней не ныл. Чтобы она меня жалела? А нахрена мне ее жалость? Да и вообще, у нее своих проблем выше крыши. То одно, то другое. Еще моими ее нагружать.

Сонька таращится на меня.

— А что такого? Мне вот легче, когда меня жалеют…

— Ты — девочка, — обнимаю ее за плечи. — Тебе можно. Женька мне, кстати, никогда ни на что не жалуется. Никогда не стонет и не ноет. А я бы такой ей стал плакаться… ну нет.

— И не скажешь ей ничего?

— Ну почему? Вот сейчас приедет — скажу. Пусть с нами посидит. Только ты с ней нормально общайся. Без наездов, ладно?

— Я и не собиралась, — бурчит Сонька.

Но когда в дверь звонят, она подскакивает и сбегает в спальню. И хорошо. Пусть у нас будет с Женькой хоть несколько минут наедине. До безумия хочу ее прижать к себе, аж в груди ноет. Хочу почувствовать ее запах, ее губы.

Открываю дверь и, лишь взглянув на нее, понимаю — что-то случилось. Что-то плохое.

Она и вчера была сама не своя, но сказала, что просто недомогает. А сейчас — лицо как маска, глаза на пол-лица. И смотрит на меня так, что сердце судорожно дергается. Я не спец читать по глазам, но даже мне видно, что там в горе утонуть можно. Блин… Неужели у нее с матерью беда?

— Жень, что с тобой? — спрашиваю ее, пытаясь ее раздеть. Хотя бы шапку снять. Но она уклоняется. И на вопросы не отвечает. Вместо этого достает из сумки какую-то бумажку и протягивает мне, типа, на, читай.

Что это? Письмо, что ли? Без задней мысли разворачиваю и… цепенею от ужаса.

Моя объяснительная…

К горлу тут же подкатывает тошнота, а где-то внутри, между ребрами, начинает биться паника.

— Все, что здесь написано, это правда? — спрашивает Женя, глядя в глаза.

А мне сдохнуть на месте хочется. Это было бы проще.

Но я стою, окаменев, и звука не могу выдавить. В груди дерет и горит от стыда, от страха, а, главное, от тупой беспомощности.

Всё, что было, всё, что есть у меня, рушится и рассыпается в пыль. И я не могу ничего сделать. Только сходить с ума от отчаяния.

— Ответь! — требует Женя.

А мне нечего ответить. Несмотря на дикий хаос в голове, отчетливо понимаю — если скажу «да», то это конец, бесповоротный. Она никогда не поймет, не простит, не захочет меня даже знать. Но ничего другого, как бы меня ни корежило, я сказать не могу…

Не своим голосом с трудом выдавливаю:

— Да.

Женя убегает. Я сую ноги в кроссы и несусь за ней следом. Выскакиваю из подъезда — никого. Мечусь то влево, то вправо. Ору ее имя. Но она как растворилась. И телефон в спешке не взял, впрочем, вряд ли бы она сейчас ответила.

Поднимаюсь обратно.

Сонька уже вышла из спальни и встречает меня в прихожей:

— Стас, ты что в одной футболке на улицу выбегал? Что случилось?

Меня колотит, но не от холода, конечно.

— Стас! Ты меня пугаешь! Это была она? Гордеева? Она ушла? Вы поссорились?

Я физически не могу отвечать. И не хочу. Сажусь на корточки и зашнуровываю кроссы, затем рывком подбираю с пола мою объяснительную и, поднявшись, сую ей в руки, а сам одеваю куртку.

Она тревожно следит за мной взглядом.

— Стас, ты куда?

Я на нее больше не реагирую. Сонька наконец смотрит в листок и тут же ахает, прижав ко рту ладонь.

— Стас! Откуда это? Она это видела? Она всё знает?

Я молча беру ключи, телефон и выскакиваю в подъезд. Сначала иду к остановке, вертя головой по сторонам — вруг увижу ее. Потом разворачиваюсь и иду к стоянке. Не смогу я сейчас в маршрутке тащиться. Просто не смогу. И так аж лихорадит. Мне надо как можно скорее, прямо сейчас оказаться у ее дома.

Я не знаю, что скажу ей, ведь Соньку все равно никогда не смогу слить, но, чувствую, если не поговорю, то меня просто разорвет изнутри.

Несусь к ее дому как на пожар, но, когда подъезжаю, вижу, что в окнах света нет. Женя еще не пришла. Минут пятнадцать торчу у подъезда, караулю, пока не выходит какая-то тетка. Заскакиваю внутрь и бегом на ее этаж. Знаю же, что ее нет, но все равно трезвоню в дверь. Никто мне, конечно, не открывает. Тогда я просто жду, когда она вернется. То стоя у двери, то сидя на корточках. Несколько раз ее набираю, но, как я и думал, она сбрасывает звонки.