Наталия Терентьева - Журавль в клетке

– О чем ты не жалеешь, мам? – Маша потерлась щекой о мою руку.

– Кто-то из присутствующих ненароком уснул, – засмеялась я. – Как бы только узнать – кто?

– Ты представляешь, я сейчас попала в такую неприятную ситуацию… Не знала прямо, что и сказать Маше… – Я остановилась в дверях в замешательстве, глядя на босого Соломатька, сидевшего на кресле в некоем подобии позы лотоса и пытавшегося то ли писать, то ли рисовать карандашом, зажатым в пальцах правой ступни.

– Попала или попа ла-ла?.– Взглянув на меня, он снова принялся за свое дело.

– Попа ла-ла, – кивнула я и подошла ближе.

На листочке бумаге коряво, но вполне различимо были написаны в столбик несколько слов: «смеюсь я, Люся, брусья, сучья». Я присмотрелась.

– «Брусья» убери, не поэтическое слово. И вообще, «р» мешает.

Догадалась? Может, тебе творческий псевдоним взять: «Маша Головастик»? Звучит, как нанайская фамилия… Видишь, это я развиваю ассоциативное мышление, я имею в виду слова. – Он заметил мой вопросительный взгляд и поспешил добавить: – Ну и вообще… тренируюсь в рифмах… чтобы уж совсем не закостенеть… А чем тебе «брусья» не поэтичны? Например… Имей в виду, не готовился, это экспромт: «На вас повисну, как на брусьях, и раскачаюсь пару раз…» – Он запнулся. – Ну и… так далее.

– Ага. Вы мне малы, о том смеюсь я, при том, что плачу не о вас. Извини, не удержалась.

Соломатько тщательно прочистил нос и аккуратно сложил платок уголок к уголку. Я молчала.

– Гм… – Он не очень уверенно глянул на меня. – Я читал где-то… Если писать ногами, то может заработать остальная часть мозга, которая совершенно непонятно для чего нам дана.

– А слово «сучья» на какой вопрос отвечает – «что» или «какая»?

– Хитрый ты человек, Маша-головастик, и приземленный, – вздохнул и снисходительно улыбнулся Соломатько.

– Наверно, – сразу согласилась я и села напротив, рассматривая пальцы на его ногах, Вот я сейчас и получу ответ на один очень важный вопрос, мучивший меня не один год. Действительно ли Машка повторила его в точности, даже форму ногтей на ногах, или это мой собственный кошмарный миф, от которого я никак не могу избавиться? – Слушай, подожди, не поворачивай ногу.

– Ты чего? – похоже, чуть смутился Соломатько и подвернул ступню под себя.

– Да нет, так, ничего.

Все, что мне надо было, я увидела. Ровный продолговатый ноготь на большом пальце, изящный, как будто нарисованный влюбленным эстетом.

А сам палец отгибается в сторону от остальных. Может, действительно, их с Машкой предки как-то пользовались пальцами на ногах? Когда-то маленькая Маша, лет в шесть, задала мне вопрос – зачем нам пальцы на ступнях. И я не смогла ответить. А она подумала и сама объяснила: «Для устойчивости. Если бы нога была внизу как лопатка или как хвостик, стоять и ходить было бы труднее…»

– Может, тебе еще что-нибудь показать? – продолжал кокетничать Соломатько.

Я знала, что сейчас он постарается реабилитироваться за свою растерянность и начнет острить и ходить на голове. Я знала Соломатька отлично и – не знала его.

– Дурак, – сказала я.

– Дурак и фигляр, – подтвердил он и, неожиданно резко поменяв позу, ловко обнял меня.

– И как ты только умудрился заработать на такой дом… – пробормотала я, даже не знаю, зачем. Наверно, это была моя последняя попытка удержаться здесь, в своем мире, где давно нет Соломатька, где нет тайных и бесценных минут близости с ним, нет – или… уже… не было?

– Время такое – ловких дураков и фигляров, – ответил мне Соломатько, на секунду чуть отстранившись от меня. – Извини… мешает… – Он убрал волосы, упавшие мне на лицо, и стал вдруг быстро-быстро целовать меня во все попадающиеся ему места на моем не очень тщательно накрашенном лице.

Как странно. Бастилия пала, с позором и восторгом, а ничего не изменилось. Как будто я и не забывала, и не отвыкала… И как я, оказывается, хорошо его помню… Невероятно. Я прислушалась к себе. К счастью, во мне, похоже, ничего не перевернулось. Или… или я просто пока этого не почувствовала? Почувствую чуть позже?

Я чуть отодвинулась от Игоря и взглянула на него. А он? А он, если он не изменился и в этом, то, скорей всего, сейчас благодушно расскажет что-нибудь из прошлого, что-нибудь необязательное и чем-то очень важное для него – верный признак того, что в данный момент у него в жизни все хорошо.

Соломатько потянулся, поцеловал меня в ладонь, сначала громко и небрежно чмокнув, а потом вдруг на несколько мгновений задержавшись губами на моей коже, как будто пробуя ее на вкус. Затем сел по-турецки, перекрестив еще и руки и обхватив ими ступни. И заговорил:

– Я вот знаешь, что помню… Когда я учился в аспирантуре…

Нет, это не кошмарный миф, а кошмарная реальность. Ведь это – любимая Машина поза, когда она собирается со мной основательно о чем-то поговорить! Дочка Маша садится по-турецки, берет в каждую руку по противоположной ноге и, слегка покачиваясь, смотрит на меня вот таким же непонятным, отрешенным и приветливым взглядом.

– Не слушаешь? Не интересны тебе финансовые землекопы и сантехники… Конечно, где уж нам до ваших звездных вершин! – Он помолчал и завел с заунывными нотками: – «Только в мерзкой трясине по шею…»

– Ой нет! – засмеялась я. – Этого не надо. Извини, я отвлеклась, засмотрелась на… твою позу. .

Он тут же открыл рот, чтобы пошутить, но, перехватив мой укоризненный взгляд, нарочито медленно закрыл рот и вдобавок прихлопнул его рукой.

– Так что ты там вспоминал про аспирантуру? Да, я помню прекрасно, как ты все решал и никак не мог решить – учиться ли тебе дальше или уходить к чертям собачьим и зарабатывать шальные деньги вместе со своим другом Толиком. Где теперь Толик, кстати? Не в колонии усиленного режима, случайно, докопавшись в финансовом дерьме до самого дна? Или все-таки попал в Думу? Помнишь, вы мечтали с ним когда-нибудь стать государственными мужами?

– Мечтали… – Соломатько грустно перебирал пальцы на ногах. – Хотели ходить в коротких широких галстуках – тогда модно было, из натурального шелка…

А я вспомнила, как он тогда маялся и изводил всех – себя, меня, своего научного руководителя, головастого еврея безо всяких надежд даже на научное продвижение. Уж больно оскорбительным для русского человека было имя его отца и всего рода – Шпрудель Авессалом Исраилович. Маленький Авессалом, сидя у Соломатька в гостях, как-то в сердцах бросил ему:

– Знаете, Игорь, вы не человек, вы – флюгер!

– Он – вентилятор, – уточнила я, тоже измученная колебаниями его настроения и невероятной неустойчивостью планов и намерений. – Такой, знаете, который крутится на ножке вокруг своей оси, и еще у него одновременно быстро-быстро крутится голова.