Фред Стюарт - Блеск и будни

— Мои глаза теперь не так зорки, — пояснил старик, искоса всматриваясь в лицо Адама. — Да, да… ты похож на Лавинию. Те же глаза, тот же нос. Лавиния была красавицей, но слишком необузданной. Впрочем, я любил ее. Жаль, что она убежала из дома.

— Убежала? — воскликнул Адам. — Вы же сами ее выгнали! Если вы любили ее, почему отказали ей в содержании?

— На это имелись свои причины.

— Какие? Разве может что-либо оправдать такое жестокое отношение?

— Я все объясню… в свое время.

Старик закашлялся. Сиделка торопливо подошла к инвалидной коляске со стаканом в руке.

— Не надо расстраивать его светлость, — буркнула она Адаму, подавая графу лекарство. — Выпейте вот это, милорд.

— Убирайся, — огрызнулся он. — Проклятая мучительница, только и знает, что пытается влить мне в глотку какую-нибудь вонючую дрянь, как будто что-либо способно продлить мои дни.

— Вы становитесь трудным человеком, милорд.

— Не надо со мной нянчиться как с капризным ребенком! — Старик взглянул на Адама, который тут же устыдился своего выпада. Было совершенно ясно, что дни лорда Понтефракта сочтены. — Знаешь, ты теперь наследник, — произнес он. — Проклятые капризы судьбы… У моего сына открывалась блестящая карьера. Он отправлялся в Индию служить в компании и вдруг — БУМ! — Он опять закашлялся.

Сиделка насильно сунула ему в руку стакан.

— А теперь выпейте это, упрямец, — велела она.

Беря стакан одной рукой, лорд Понтефракт попытался другой оцарапать ей лицо. Потом поднес стакан ко рту и выпил содержимое, пролив часть микстуры на подбородок. Сиделка, чья тень от пламени колыхалась на стене и потолке, как черное чудовище, наблюдала за ним. Потом забрала стакан и вытерла ему подбородок.

— Так-то лучше, — проворковала она.

— Жизнь, — прошипел лорд Понтефракт. — Какой в ней смысл? Заканчиваешь ее хуже, чем начинаешь ребенком. Так же беспомощен… Сидония!

— Да, папа? — отозвалась леди Рокферн, стоявшая рядом с Адамом.

— Свяжись с портным, надо сшить ему приличную одежду. Потом организуй бал, чтобы представить его людям нашего графства. Денег не жалей.

— Но, дедушка, — недоуменно произнес Адам, — разве я остаюсь здесь жить?

— Конечно. Ты же наследник. Верно? Сестра!

— Милорд?

— Мне нужно к письменному столу. Потом убирайся. Все убирайтесь кроме Адама.

Пока сиделка катила старика через всю комнату к прекрасно позолоченной, с инкрустацией, конторке, Адам взглянул на свою тетку, которая кивнула ему, как бы давая понять: «Делай, что он говорит», а сама вышла из комнаты.

— Подойди сюда, юноша, — позвал его старик, пытаясь вставить ключ трясущимися пальцами в дверцу конторки. Адам повиновался, столкнувшись с сиделкой, направляющейся к двери.

— Смею думать, что все это свалилось тебе, как снег на голову, а? — сказал лорд Понтефракт, поднимая верх конторки. — Но тебя ждет еще один сюрприз, который может оказаться не таким приятным, как весть о том, что ты становишься моим наследником, потому что ты унаследуешь не только мой титул и мое состояние. Ты унаследуешь кое-что еще: семейную тайну.

Старик положил руки на деревянную шкатулку, прекрасно изукрашенную по бокам и на крышке — индусы с миндалевидными глазами, в белых тюрбанах, женщины в тонких, как паутинка, сари. Их фигурки были нарисованы почти что в сюрреалистической индийской манере. Казалось, они плывут по стилизованным садам. Перед тем как открыть шкатулку, граф Понтефракт взглянул на внука и проговорил шепотом:

— Ты должен поклясться, что будешь молчать о том, что я сейчас открою тебе. О тайне знал только мой покойный сын, и я открываю ее тебе только потому, что ты теперь стал моим наследником. Клянешься ли ты хранить ее?

Старик смотрел с таким напряжением, что заставил Адама гадать, какой же дьявол сидит в этой шкатулке.

— Да, клянусь, — тихо ответил он.

— Господь поразит тебя насмерть, если ты нарушишь эту клятву.

Руки старика медленно открыли шкатулку. Адам смотрел, как дед вынул из нее небольшую акварель в простой рамке. Он некоторое время смотрел на нее, потом передал Адаму, который взял миниатюру и стал разглядывать ее. Это был портрет молодой и очень красивой индийской женщины, сидевшей в тростниковом кресле. Бледно-голубое сари не закрывало ее лица. Она смотрела на художника большими дерзкими черными глазами.

— Она очаровательна, — произнес Адам. — Кто это?

— Ее звали Камала Шах, она была дочерью богатого брамина из Калькутты. Это — моя мать.

Адам уставился на него. Дед медленно кивнул:

— Да, Адам. Я, ты, твоя мать, твоя тетка Сидония — у всех де Веров течет в жилах индусская кровь. Но сейчас знают об этом только двое — ты и я.

Из всех сюрпризов этого дня, по крайней мере, этот поразил его меньше всего. Как у Лизы было только смутное представление о рабстве чернокожих, так и у Адама имелось весьма туманное представление об Индии. За свою недолгую жизнь он еще ни разу не встречался с индусом. Более того, его первая реакция была почти что восторженной. Но, наблюдая за дедом, он начинал осознавать смысл мерзкого слова, которого еще не знал: расизм.

— Всю свою жизнь я ненавидел Индию, — продолжал дед. — Ненавидел мать, которую почти не знал, — она умерла от холеры, когда мне было пять лет. Конечно, мой отец скрывал все это как только мог. Он привез меня в Англию и воспитал как белого человека. Его друзья по Индии, знавшие об этой тайне, не раскрывали ее другим, насколько могли. Многие из них сами женились на индусках или спали с ними. Они повторяли слова моего отца о том, что моя мать была фиринги из Белайта, что на хинди означает «иностранка из Англии». Люди им верили. Шли годы и никому даже в голову не приходило, что я не стопроцентный англичанин. Я учился в Итоне и Оксфорде как сын английского графа. Просто моя кожа не теряла загара круглый год. Но никогда я не забывал об истинном положении вещей и стыдился его. — Старик вздохнул. — Теперь я на грани смерти. Не знаю, может быть, я всю жизнь ужасно ошибался. Если бы моя мать не умерла так рано, то, возможно, все бы сложилось иначе — кто знает? А теперь я расплачиваюсь за свои грехи. И один мой грех, Адам, заключается в том, как я поступил с твоей бедной матерью. Я старался стать более правоверным англичанином, чем сами англичане, и когда твоя мать полюбила человека, который мне не понравился, и убежала с ним, я наказал ее, отрезав от семьи. Теперь я вижу, что был не прав. Но в то время, когда я пытался соблюдать условности общества, я думал, что поступал правильно. Сможешь ли ты простить мне когда-нибудь это?