Ирина Гончарова - Целоваться с дьяволом

Она выключила диктофон и прошла в спальню. Эта комната на первом этаже была оформлена в желтых и салатовых тонах. Света специально заказала такую отделку, зная за собой склонность к ипохондрии, а в теплых и ярких цветах ей значительно легче было переносить зимние или пасмурные дни. Кроме того, настроение поднимали фотографии и портреты сына, Витьки, в беспорядке развешанные по стенам и создававшие иллюзию присутствия мальчика дома. Вот на этом снимке он еще совсем маленький, лежит у нее на руках. А здесь он уже пошел и вот сам стоит на дорожке парка. Вот фотография с его первого концерта, где он в строгом костюме и яркой бабочке солирует на сцене актового зала своей школы. А прямо над кроватью висел портрет ее работы, написанный маслом, когда сыну было восемь лет. Светлана тогда представила его на своей первой персональной выставке, и его даже хотели купить, но она наотрез отказалась. Витька на картине был такой нежный и наивный, что невольно щемило сердце. Когда Светлана писала этот портрет, сын серьезно болел, и, видимо, страх матери потерять ребенка и придал живописи невероятную энергетику. Света прилегла на подушку и, уже засыпая, подумала: «Где-то сейчас Витька?..»

Проснувшись утром, она первым делом позвонила в школу и выяснила, что сын вернется не раньше чем через две недели. Ее успокоили: гастроли Капеллы проходят с большим успехом, все здоровы и никаких неприятностей пока не произошло. В сущности, все это Светлана знала и от Марии Алексеевны. Старушка заботливо проводила мальчика на гастроли, пока Светлана с Мариной отдыхали на юге, и так же педантично названивала в школу каждый день, узнавая последние новости о своем любимце. Но Светлане все равно было грустно — вот уже ее мальчик путешествует без нее, и она все чаще остается одна. Правда, есть галерея — собственное дело. Все ее страхи и надежды, приобретения и потери, да что там — вся ее жизнь в последнее время сосредоточилась вокруг ее детища. Того, к чему она шла всю свою жизнь.

Я еще долго находилась в состоянии ступора, но время брало свое. Я перешла в новую школу в Медведкове, потому что в Измайлово было неудобно добираться, да и страшно было встретить отца. По этой же причине я бросила художественную школу, но бабушка, по-прежнему не теряя надежды увидеть меня когда-нибудь знаменитой художницей, подняла все свои связи и устроила меня на художественные курсы при Строгановском училище. В новой школе меня сначала встретили настороженно. Я все еще чуралась людей, особенно мужчин, да и бабушка не уставала повторять, что я теперь должна быть очень внимательной — по ее словам выходило, что просто так никого не насилуют. Я сходила с ума, доказывая ей, что не провоцировала Григория. Но только теперь понимаю, что Виктория просто очень боялась всех проблем, связанных с подростковым периодом, — ведь недаром она столько лет была завучем. Сколько исковерканных судеб прошло перед ней, а все потому, что некоторым родителям были неинтересны радости и печали собственных детей! Поэтому за мной велась тотальная слежка везде — и в школе, и на курсах у бабки были свои глаза и уши. Стоило мне задержаться хоть на пять минут, следовал суровый допрос с пристрастием: где, с кем, зачем? А мне было всего четырнадцать лет, и, конечно, я хотела быть красивой, ходить на вечерние гулянки с подругами… Но Виктория все мои попытки стать самостоятельной пресекала на корню.

— Прежде всего ты должна учиться, а гулянки тебе сейчас не нужны! — Вот и весь разговор.

Но справедливости ради надо признать, что все придирки Виктории по большей части диктовались ее заботой обо мне, и, возможно, в глубине души она винила себя в том, что случилось со мной, но выразить свою любовь лаской не могла — так уж она была устроена и воспитана…

Как раз в то время к нам на курсы пришел новый мальчик. Я влюбилась в него с первого взгляда. Он был не просто красив, в нем чувствовалась порода. Высокий рост, идеальная осанка, большие серые глаза с лукавым прищуром, четко очерченный рот и длинные золотисто-русые волосы, забранные в хвост, — греческий бог, да и только. К тому же он был очень талантлив. К несчастью, Рома — так звали небожителя — знал об этом, а потому вел себя заносчиво и самоуверенно. Конечно, все девочки начали строить ему глазки. Я же только вздыхала — все потому, что никогда не считала себя красавицей. С ощущением своей исключительности надо родиться, или это воспитывается в детстве, путем постоянного родительского восхищения ребенком. А я росла очень неуверенной в себе, постоянные придирки Виктории лишили меня сознания собственной привлекательности. Но в моей жизни появилась тайна — я полюбила и тщательно хранила этот секрет от всех. Теперь я буквально летела на курсы, зажав громоздкий этюдник под мышкой и придерживая другой рукой тубус, на занятиях всегда старалась сесть так, чтобы видеть предмет своего обожания в профиль, а по ночам долго ворочалась с боку на бок, представляя себе, как целуюсь с Романом. Виктория пока ни о чем не догадывалась, но отметила, что я стала более живой, перестала плакать по ночам. Тогда она решила, что я успокоилась, и снова вернулась к роли фрекен Бок — в тщетной надежде сотворить из меня «хорошую девочку». Я же стала часто срываться, теперь особенно нуждаясь в свободе.

— Я не надену эту юбку, она старомодная, а сейчас все ходят в джинсах! — объясняла я бабушке со слезами на глазах.

— Еще чего удумала, в рабочих портках щеголять, обтянутой задницей крутить, мало тебе было, да! — безапелляционно отрезала Виктория.

— Но все же носят!

— А мне плевать, моя внучка будет ходить прилично одетая, в юбке!

Конечно, ни о какой косметике и речи быть не могло, бижутерию бабушка тоже не признавала. У себя в классе я считалась серой мышкой, но там мне никто не нравился, поэтому за свой имидж в школе я не переживала. Иное дело курсы — здесь не было формы, и все девочки приходили одетые и накрашенные как на бал. Я подружилась там с одной такой красоткой, Златой. Очень эффектная девушка — точеный носик, большие голубые глаза, нежная улыбка и длинные красивые ноги, — она пользовалась большим успехом у мальчиков, но так как была умная, то абы с кем не водилась. А на Романа внимание обратила.

— Он далеко пойдет, — говорила она мне, поверяя свой секрет. Подозреваю, что и дружила она со мной исключительно потому, что я никак не могла составить ей конкуренцию в любовных делах.

Злата любила шить — она мечтала стать художником по костюмам — и иногда отдавала мне свои вещи, потому что они ей быстро надоедали.

— Я больше месяца ничего носить не могу, старо и глаз давит, а тебе отдать не жалко, потому что твои серые платья — это крик художника, раненного в сердце, — говорила она, принося мне очередную вещичку.