Сто причин родить от меня ребенка (СИ) - Марецкая Зоя

Приходится азартно заваливать ее на пол и фиксировать руки какой-то весьма кстати подвернувшейся веревкой. За этим интересным занятием нас и застает баба Дуся. Блть, я что, не закрыл дверь, когда пришел? Закрыл! Что, у бабки ключи есть?!

– Гоги, а я тебе лапшички свежесваренной принесла, чтобы ты пообедал как следует, – умиленно говорит старушка, внезапно возникнув на пороге комнаты с кастрюлькой в руке. – Ой, а что это вы делаете?

– Сексом занимаемся, баба Дуся, – ляпаю я, не моргнув глазом. – Игры у нас такие. Эротические. Вы смотрели «Пятьдесят оттенков серого»? Сейчас мода такая, надо обязательно руки вязать.

Зоя с тихим стоном закатывает глаза и с отчаянием несколько раз бьется затылком в пол, заливается краской стыда. А вот нечего было мне лицо царапать. Достала меня, чуть без коленки не оставила. Кошка дикая.

Киваю на Зою.

– Видите, баба Дуся, ей уже хорошо.

– А что ж, нынче, что ли, при этих трах-тибидохах не раздеваются? – въедливая бабка опять сомневается.

– Раздеваться не обязательно. Главное – руки связать.

– Как, как ты сказал? «Пятьдесят оттенков серого»?

Уходит к себе, осторожно передав мне в руки вкуснопахнущую кастрюльку и бормоча название себе под нос. Зоя провожает бабку взглядом, полным слез. Потом переводит глаза на кастрюльку. Шумно сглатывает.

– Знаешь, а я ведь могу пытать тебя едой, – задумчиво говорю я. – Ну что, будем дальше драться? Или обедать сядем? Зоя, я серьезно говорю. Давай поедим, хватит ерундой страдать.

Зоя отворачивается в сторону и начинает плакать. Тихо и безнадежно. Я тяжко вздыхаю и развязываю ей руки. Не выношу, когда женщины плачут. Да и черт с ней, с коленной чашечкой, в крайнем случае, на одной ноге по кухне попрыгаю.

– Снегурочка, ну, ты чего? – пытаюсь поднять ее с пола и обнять за плечи. Отворачивается, вырывается. Сильная, блин. – Зоечка, перестань! Ну, прости меня. Хочешь, пойдем к бабе Дусе и восстановим твою честь и достоинство? Я ей все как на духу расскажу, что я тебя принуждал, даже связал, а ты мне не отдалась!

– Господи, да что тебе от меня нужно! – сквозь слезы причитает Зоя. – Что ты вообще понимаешь в моей жизни! Мне тридцать четыре года, тридцать пять скоро! На мне пятнадцать килограмм лишнего веса! А я замууууж хочу и ребенка! А кто меня, такую толстую, возьмет? Да я даже забеременеть с лишним весом не могу!

– Зоечка, ты только не плачь. Ну, что за бред! Ты что, ко врачу ходила? Хочешь, я замуж возьму? В благодарность за то, что в сугробе не бросила?

– Издеваешься? Ну, ты и сволочь, – опять горько плачет. – Господи, зачем я вообще вышла вчера на улицу! Замерз бы, туда тебе и дорога! Гад! Придурок! Ненавижу!

Я молчу, не перебиваю. Потому что высказать все, что на душе накипело, – это ведь тоже важно и нужно.

– И прекрати меня лапать своими руками! Ненавижу, когда ко мне чужие прикасаются! И в лицо ко мне не лезь, у меня изо рта плохо пахнет, ацидотический криз, понятно? Иди и погугли с бабой Дусей! Чего ты пристал ко мне! Ты шизик что ли? Или просто дурак? Звони быстрей своей ненаглядной Кате, пусть приезжает и забирает тебя!

Зоя глядит голодными глазами на кастрюльку и решительно отворачивается. Всхлипывает тоненько и жалобно. Решительно хватаю чертов суп и тащу его в санузел. Выливаю в унитаз. Вот до чего я докатился – хорошую еду в канализацию спускаю. А ведь это у нас, у поваров, страшным грехом считается. Мысленно прошу прощения у бабы Дуси и у бога вкусной готовки. Возвращаюсь в комнату, осторожно обнимаю девушку за плечи со спины. Она качает головой и опять отворачивается. Я не настаиваю.

– Ну, хватит, Заяц, давай, успокаивайся, – шепотом говорю ей в макушку. – Как же мне может не быть до тебя дела, ты же мне помогла, и я тоже тебе помочь хочу. По мне, ты совсем не толстая. Но если считаешь, что надо обязательно голодать, то и я с тобой голодать буду. Для моральной поддержки. А Катя мне сестра. Старшая. А не то, что ты подумала.

Затихает, потом опять качает головой. Смотрит мельком и опять отворачивается.

– Ты больной, Георгий, ты просто больной. Мне обязательно похудеть в ближайшее время надо, понимаешь? Иначе так и останусь одна. Мне зять сказал: спасибо, Зоя Павловна, что заботились столько лет о моей жене, что выучили ее. И что девочек вырастили, тоже спасибо. Только теперь я сам о них позабочусь, теперь они – моя семья. Мы сами по себе теперь. А вам пора о себе подумать, для себя пожить. А я же не умею для себя-то! У нас родители в мои восемнадцать разбились, мне пришлось с первого курса института в академ уйти, чтобы все бумажки оформить, тела перевезти, похоронить. Только я пришла в себя – Яночка беременная! В десятом классе, непонятно от кого, еще и двойней! Когда мне надо было для себя жить, скажи мне, пожалуйста! Мне всех троих нужно было на ноги ставить! На работу устраиваться, опекунство оформлять! А сейчас, видишь, не нужна я уже им! Вежливо за дверь попросили! Да я и сама себе тоже не особо нужна! Ни жилья, ни семьи, ни котенка, ни ребенка! Восемьдесят пять кило! Чего ты прицепился ко мне, не пойму! Блондинок, что ли, в поселке мало?!

Я у нее почему-то ассоциируюсь с ее зятем, который ей гадостей наговорил. Думает о нем, а высказывает все мне. Похоже, в ее глазах я грехи всего мужского пола олицетворяю. В конце своей речи Зоя опять кричит, а я молчу. Не хочу спугнуть этот ее порыв. Пусть выговорится до конца. Нарыв прорвется, и ей потом легче будет.

– Ты не думай, он хороший мужик, Федор-то. Серьезный, обстоятельный, непьющий. Не местный, в этой квартире его бабка жила, Степанида, царствие ей небесное. Ему эту квартиру оставила. Он и приехал этим летом в поселок, в наследство вступать. Видный, красивый. Тридцать лет, женат не был, детей нет. В Москве машинистом метро работает. Завидный жених. У нас в поселке такие на вес золота. А Яночка у меня знаешь, какая? Стройненькая, как тростиночка, глаза красивущие. Волосы еще гуще и длиннее, чем у меня. Тебе бы понравилась. На бухгалтера в Москве отучилась, уж я в лепешку расшиблась, чтоб она у меня с вышкой была. Федор и залип на нее. Сразу замуж позвал. Девочек, говорит, на себя запишу. У них же отец прочерк, так и не призналась мне сестра, от кого залетела. Да теперь и неважно уже это, красоткам моим уже по пятнадцать исполнилось. Умненькие девочки, хорошие. Что им в этом поселке делать? В Москву им надо. Федор сказал: продам бабкину однушку, возьмем ипотеку и купим «трешку» где-нибудь поближе к Москве. Мы ж с Яночкой тоже копили понемногу, тоже чтобы поближе к столице перебраться. Сели мы все вместе, посчитали деньги. Что так, что эдак, ерунда получается. Не хватает. Да и желающих на эту клетушку все не было и не было. А тут Яночка мне сказала, что от Федора беременная. Мальчика ждут. Я сама и предложила наш с Яночкой дом продать. На дом-то наш всегда желающие имелись. Его мой дед строил, отец обновлял. Земли много. Быстро мы его продали и за хорошую цену. Сразу они в Москву уехали, взяли ипотеку, купили трешку в Химках. Девочки в школу устроились, к экзаменам готовятся. У них уже своя взрослая жизнь. Малыш весной родится. Куда мне к ним? Стеснять только, под ногами болтаться. Ни к чему это. Вот и сижу в этой квартире, покупателя жду. Тоже хочу уехать, с работы вон уволилась. Я же так ничего и не закончила, ни института, ни колледжа даже. Нянечкой в яслях работала, с года девочек туда таскала. Жить-то надо было на что-то, пока Яночка училась. Вот так и получилось, что я одна здесь.

– Уже не одна, а со мной, – говорю деланно спокойно, а сам внутри весь киплю от несправедливости происходящего. Эту «потрясающую» историю я уже услышал от бабы Дуси, так что нового мне Зоя ничего не рассказала. Наоборот, кое о чем умолчала. Например, о том, что весь такой распрекрасный и положительный Федор сначала за ней приударил. А она, недолго думая, на свидания с ним Яночку начала таскать. Чтобы, значит, этого телка на «правильную» сестру настроить. В итоге Яночка сейчас с пузом и муженьком в химкинской квартире обживается, а ее сестра в убитой чужой конуре все в том же поселке от людей прячется. С маниакальным желанием умереть от голода. Исключительно в лечебных целях.