Вирджиния Эндрюс - Секреты утра

В качестве вознаграждения мы получали праздничный завтрак: яйца, овсяную кашу с маслом и оладья с черникой, причем в последние мисс Эмили позволяла себе добавлять немного сахара, который она считала чем-то вроде алкоголя или наркотиков, соблазняющих и ввергающих в грех, а мы должны быть сильны и стойки.

Другим воскресным удовольствием была ванна. Как и описывала мисс Эмили, Лютер приносил горячую воду в большой деревянной бочке и устанавливал ее в центре чулана. Мы использовали чулан, потому что оттуда было ближе к горячей воде. Лютер начинал приготовления сразу после воскресной службы. Потом нагретая вода смешивалась с холодной.

Мисс Эмили первой принимала ванну, мы с Шарлоттой должны были дожидаться за дверью чулана, пока она закончит, потом Лютер приносил еще немного горячей воды и вливал в бочку. Следующей мылась Шарлотта. Кто может описать тот ужас, который я испытывала при виде доставшейся мне воды. Мисс Эмили была единственной, кто мылся в совершенно чистой воде. Она утверждала, что из нас трех она самая чистая, и поэтому меньше всего загрязняет бочку.

Перед тем как я приняла ванну, пришел Лютер, зачерпнул немного остывшей воды, вылил ее за порог и добавил кипятка. Первый раз, когда я принимала ванну подобным образом, мисс Эмили опустила в бочку пальцы, чтобы проверить температуру. Она решила, что вода не достаточно горячая и велела Лютеру влить еще два ведра.

– Но мне достаточно, – возразила я.

– Ерунда, – парировала тетушка, – если вода не достаточно горячая, ты не сможешь полностью вымыть грязь, глубоко въевшуюся в кожу, – настаивала она.

Я сидела в бочке, пока Лютер суетился рядом со мной с ведрами. Я прикрыла наготу руками, но глаза мужчины с интересом блуждали по моему телу.

Я подозревала, что Лютер вообще не покидал чулан, особенно во время зимних холодов.

Когда я работала на кухне, Лютер приносил дрова и от него слегка разило виски. Если мисс Эмили и замечала это, то ничего не говорила. Она, естественно, не боялась его, делала колкие замечания в адрес работника, но казалось, между ними существует какая-то связь. Почему Лютер так старается для них с Шарлоттой, оставалось для меня загадкой. Где он жил, я не могла понять, возможно, где-то на нижних этажах в другой стороне здания, вторым возможным местом его обитания мне представлялась уличная пристройка. Однажды представился случай, разрешивший многие загадки. Если поблизости не было мисс Эмили Лютер был разговорчивей.

– Когда Медоуз скатился до подобного состояния? – спросила я Лютера однажды утром, когда он принес дрова. Мне казалось, что он любит плантацию и будет рад поговорить о ней.

– Сразу после смерти господина Буша, – ответил он. – Были некоторые долги, большую часть скота и некоторое оборудование пришлось продать.

– А что же миссис Буш?

– Она умерла задолго до него, болезнь живота.

– Вы, Лютер, так много работаете, я уверена, что смогли бы сохранить все это в лучшем состоянии, – по его глазам я поняла, что слова мои доставили ему удовольствие.

– Я говорил ей, я объяснял ей, что нужно сделать, чтобы дела шли лучше. Но ее ничего не волнует. Я хотел купить краску, но она запретила, так что пусть все идет своим чередом. Я слежу за машинами и что могу, делаю для дома.

– Вы так печетесь о них и так мало имеете.

Он оценивающе посмотрел на меня. Однажды я осмелилась спросить Лютера, почему он остался здесь.

– Есть много видов собственности, собственность, данная по закону, и собственность, данная правом работы и местом жительства. Я стал частью Медоуз, как любое другое оборудование. Правда, – улыбка появилась на его лице, – Медоуз значит для меня кое-что еще…

Я хотела вытянуть из Лютера больше информации о мисс Эмили и ее семействе, но чаще всего, когда я пыталась завести разговор, он делал вид, что не слышит. Я не думаю, что Лютер уважал мисс Эмили или находил ее приятной, но что-то заставляло его быть послушным. Всякий раз, когда я просила его взять меня на станцию Аплэнд, всегда находились у него оправдания, чтобы не сделать этого. Чаще всего он просто молча уезжал.

В середине января я поняла, что мисс Эмили запретила Лютеру брать меня с собой. Так что теперь я старалась остаться с ним наедине, чтобы попросить его отправить письмо по почте. Он не сказал, сделает это или нет, но письмо для Триши взял.

– Я оставлю письмо на кухне, завтра, возьмите его пожалуйста и отправьте, – попросила я. Он молча выслушал меня.

На следующий день письма на месте не оказалось. Несколько недель я ждала Тришиного ответа, я знала, что как только та получит письмо, то сразу кинется писать мне. Но всякий раз, когда Лютер приезжал с почты, для меня ничего не было.

Однажды утром, когда Лютер принес дрова, я спросила его об этом.

– Какое письмо?

– То, что я оставляла, вы же видели, – настаивала я.

– Да, видел, но когда искал позже, его уже не было.

– Его не было?

Лютер ничего не ответил, зато я уже знала, что мое письмо в руках мисс Эмили. Гнев заставил меня оторваться от работы и броситься на поиски тетушки, которая большую часть дня потратила на чтение библии, на приготовление скупого обеда, на контроль за работой Лютера и заполнение платежных ведомостей. Бухгалтерию она разбирала в библиотеке, служившей ей офисом, за дубовым столом. Над ним висел огромный портрет ее отца, который, казалось, заглядывал к ней через плечо.

Когда я вошла, она сидела и заполняла счета, что-то вычисляя на бумажке. Возвышающиеся над столом плечи и голова напоминали скульптуру. Старинные часы громко тикали в углу. Огромное помещение тускло освещала единственная керосиновая лампа. Когда она услышала шаги, то подняла голову и уставилась на меня обведенными громадными тенями глазами. Брови вопросительно поднялись.

– Что ты хочешь? Не видишь, я занята?

– Я только хочу узнать, почему вы взяли письмо, которое я написала своей подруге, Трише?

– Какое письмо? – спросила тетушка, не моргнув и глазом.

Что говорить дальше я не знала. Мои глаза в нерешительности смотрели то на нее, то на портрет отца.

– Письмо, которое я оставила на кухне, около месяца назад. Лютер собирался забрать его и отправить по почте, – ответила я.

Мне казалось, что тетушка уже никогда не заговорит. Наконец она в упор посмотрела на меня и произнесла:

– Я выбросила его в мусор, это была записка одной из твоих городских подруг, которая, как и ты, я уверена, грешна.

В течение минуты я не могла ничего говорить. Как она могла сделать такое? Какое право она имеет ругать человека, с которым ни разу не встречалась? Не считает ли она себя единственным ангелом на этой грешной земле?