Юрий Перов - Прекрасная толстушка. Книга 1

Он сидел в черном бушлате и черной шапке, положив правую ногу в чудовищном ботинке на стул. В руках у него был маленький алюминиевый ковшик с длинной ручкой, в котором обычно я варю яйцо к завтраку. Он что-то отхлебывал из этого ковшика. Уже более отчетливо запахло чаем.

Я, зажав себе рот ладонями, молча остановилась в дверях.

— Кто этот фраер? — спросил он и, поморщившись, переменил положение ноги, лежащей на стуле.

— Это мой бывший учитель французского языка… — чужим голосом с трудом выговорила я.

— Он не вернется?

— Нет, — помотала головой я. — Мы с ним не виделись с выпускного вечера, а сегодня встретились совершенно случайно, и он пригласил меня в кафе-мороженое… — почему-то начала оправдываться я, но Алексей меня перебил:

— Ключи от квартиры у кого-нибудь есть?

— Нет, только у меня. Бабушка…

— Я знаю, — снова перебил меня Алексей. — Папирос у тебя нет?

— Я не курю. Тебя выпустили? Как ты вошел? Почему ты не раздеваешься? Ты хочешь есть? Что у тебя с ногой?

Я сыпала вопросами, потому что совершенно не знала, как себя вести. Это же был мой Леха, которого я любила с самого детства, с которым мы ходили в «Повторку»… Мне бы надо было броситься к нему, обнять и расцеловать, а я как присохшая стояла у косяка, и мне было страшно, потому что этот человек не был моим Лехой, потому что он непонятно как попал в мою квартиру, потому что это он подсматривал за мной сквозь щелку в приоткрытой двери, и это мне не показалось, потому что он был в явно тюремной одежде, хоть я настоящей тюремной одежды не видела никогда, потому что он не зашел к себе домой и не переоделся, а явился сразу ко мне, потому что я не дождалась его…

Он поставил ковшик с дегтярно-черной жидкостью, от которой пахнуло чаем, на стул рядом с ботинком и снял шапку. Через его стриженную под нуль, залитую кровью голову наискосок шла глубокая, уже запекшаяся рана.

— Я в бегах, — сказал он.

— Господи! — выдохнула я. — Тебе же надо к врачу!

— Умнее ты ничего не придумала? — криво, как-то по- волчьи усмехнулся он, и у меня мурашки поползли по коже от этой усмешки. — Не бойся, я и так уйду…

— Ты с ума сошел! Куда ты пойдешь ночью в холод? — Я постепенно приходила в себя. Необходимость что-то предпринимать, спасать его придала мне силы и уверенности. — Что у тебя с ногой?

— Собака икру порвала…

— Разувайся, — скомандовала я. — Тебя ищут?

— Ищут, но не здесь…

Я наконец подошла к нему и осмотрела его голову. Рана, к счастью, была неглубокая.

— Чем это тебя? — спросила я, лихорадочно соображая, есть ли в нашей домашней аптечке, организованной еще дедушкой, йод и бинты.

— Мент промазал, — снова усмехнулся Алексей.

— Зачем же ты бежал? Тебя бы и так освободили. Сейчас всем амнистия, — сказала я.

— Не освободили бы, — покачал окровавленной головой Алексей. — Я там одной суке глаз выбил после амнистии. Мне еще пятерку накинули. И мента, который промазал, похоже, замочил, теперь мне вообще вышка светит.

— А как же ты сюда-то вошел?

— А как оттуда вышел? — спросил он.

Больше я его об этом не спрашивала, но поняла, что преград для него не существует.

Прихватив в спальне свой шелковый халат, я зашла в ванную, переоделась, тщательно со щеточкой вымыла руки, потом, забрав из аптечки все нужные медикаменты, вернулась в спальню, обработала йодом рану на голове и перевязала. Хорошо, что мама научила меня азам медицинской науки.

Потом я взялась за его ногу. Сняла ботинок, но задрать штанину не смогла — она вся пропиталась кровью и задубела. Я велела Алексею снять штаны, но он стал испуганно отказываться.

Судя по количеству вытекшей крови, рана была серьезная, и я настаивала. Наконец уговорила и собственноручно стянула с него брюки, так как он сам не смог бы это сделать.

Когда я развязала какую-то тряпку, которой он сам перевязал себе ногу, то чуть не упала в обморок, — рана была чудовищная. Она имела форму буквы «г», длиной сантиметров семь, а глубиной сантиметра полтора-два, и кровоточила. От страха я заплакала, но от страха же и решилась на то, на что не решилась бы никогда.

Я промыла эту жуткую рану перекисью водорода, потом обработала ее йодом…

Он сидел и побелевшими глазами молча смотрел на мои процедуры, словно это была чужая нога. Только желваки на скулах шевелились.

Потом я нашла тонкую и длинную иголку, слегка согнула ее, как видела в какой-то книге по хирургии, и вдела шелковую нитку. Она была, как назло, красной. Зато из натурального китайского шелка. Но после того как я пропитала ее йодом, она стала черной.

Нет, совсем не зря я читала медицинские книжки, выискивая, правда, в них совсем другое… Здравым умом я понимала, что просто так эта развороченная рана не зарастет и ее нужно зашить, а из книжек я смутно помнила, как это делается. Чтобы проверить себя, я пулей взлетела на стремянку, достала из-под самого потолка ту самую хирургическую книгу и взглянула на нужную картинку еще раз.

Все было верно. Я точно помнила, как делать хирургический шов. Нужно стягивать и завязывать по отдельности каждый стежок.

Я так переволновалась по поводу методологии, что само шитье у меня вызвало гораздо меньше эмоций и в обморок при первом же стежке я не упала.

Была уже глубокая ночь, в квартире стояла мертвая тишина, и я слышала, с каким страшным хрустом проникает иголка в тело и визжит протаскиваемая, мокрая от крови и йода нитка, как скрежещет зубами Леха. Еще было слышно, как стучат его зубы о ковшик с чаем. Но ни одного, даже самого тихого стона я от него не услыхала.

Шов получился отличный: хвостики у узелков одной длины, стежки ровные, на одинаковом расстоянии. Кровь почти перестала сочиться, потому что шов был плотный. Даже Алексей, осмотрев и пощупав шов, сказал одобрительно:

— Где научилась?

— Пошей с мое! — гордо ответила я.

После операции он почти не сопротивлялся. Я отвела его в ванную, раздела и по частям, чтобы не мочить голову и ногу, помыла. Трусы он, правда, не снял. Боже, какой же он был худющий! А грязный! И весь исколотый. С головы до ног…

Я дала ему дедушкин теплый халат и вышла, чтобы он сам домылся…

Пока он мылся, я приготовила на скорую руку яичницу из шести яиц с колбасой и целый кофейник густого сладкого какао.

Сперва я было села напротив, но не смогла смотреть на то, как он ест. Горло перехватило от жалости, глаза переполнились слезами, и я выбежала из-за стола, пробормотав, что пойду найду ему что-то из одежды.

Какое счастье, что бабушка ничего не выбросила из дедушкиных вещей. Кое-что было перешито для меня, например, серый габардиновый пыльник. Из него бабушка сшила мне замечательную юбку, которую я, расставляя в год по сантиметру, носила уже третий год, но остальное все висело в нашем огромном трехдверном гардеробе, заботливо укутанное марлей, с мешочками нафталина в карманах.