Эрика Джонг - Как спасти свою жизнь

Когда высказались все критики, пытаясь убедить меня в том, что я полная бездарь, законченный эксгибиционист, гончая, с высунутым языком гоняющаяся за славой, настал черед моих поклонников. Но не тех разумных, дорогих моему сердцу людей, моих преданных читателей, которые присылали мне благодарственные письма, а каких-то помешанных — извращенца из Миссисипи, который просил меня прислать ему грязное нижнее белье и даже приложил чек на пятьдесят три доллара, чтобы я могла купить себе новое (непонятно только, откуда он взял эту сумму); «пастора» из Нью-Джерси, который считал, что я произвожу впечатление человека «широких взглядов», и хотел, чтобы я начала с ним переписываться, поскольку его жена уже «вышла в тираж» (эпистолярный стиль пастора напоминал замусоленную страницу из романа «для взрослых», который всякий любопытный может легко найти на 42-й улице); предпринимателя из Буффало, который позвонил мне как-то ночью, чтобы спросить, не может ли он посетить меня, чтобы «испить чашу правды»; а самозванный миллионер из Сан-Диего, сделавший состояние на металлоломе, хотел узнать «мое отношение к копрофагии» и «не думаю ли я, что «соки любви» буквально-таки напичканы витаминами».

Чем же заслужила я внимание подобных типов? Конечно же, они безошибочно почувствовали во мне что-то порочное, заметили какой-то изгиб души, нашедший отклик в их сердцах, услышали какую-то особую ноту, означавшую для них извращенность и моментально подхваченную их чуткими ушами, настроенными только на эту волну.

Я помирала. Под хлопанье черных крыльев критиков и развевающихся простынь извращенцев, под бесконечное жужжание заморозившего комнату кондиционера я опускалась в могилу так же верно, как моя убитая раком мать, как отравленные газом евреи в Освенциме. Мое тело состояло из плоти, которая — вот еще секунда — и превратится в дерьмо, в глину, в пыль. Мне казалось, что я вижу собственные кости (которые отливали зеленым, как в флюороскопе) и физически ощущаю, как плоть опадает с них, размягчается, начинает разлагаться. Я подумала о повешенных, у которых начинается недержание кала и он падает прямо в штаны, если покойника вовремя не снять; о гниющих трупах, сваленных на телеги во время лондонской чумы, о разлагающихся мертвецах, уложенных штабелями у стен Сиены в год «Черной смерти». И от лица моего не останется ничего, кроме черных глазниц и ослепительно белых зубов. Изадора, Кандида — это одно лицо. Женщина, портрет женщины — обе рассыпаются в прах и умирают: плоть разлагается, бумага превращается в пыль, краска с холста облупляется, а голоса смерти, извергаемые критиками, громоподобно звучащие над моей смертной мукой, — услышаны, живут, празднуют жизнь.

В своей постели я была рыбой, судорожно глотающей воздух, а они — рыболовами, забрасывающими удочки с потолка. Я была простым смертным, поэтому они и держали меня на крючке, а слава была наживкой, которую я проглотила, и теперь она застряла у меня в горле, не давая кричать. Вот к чему привели мои поэтические опыты, любовь к Китсу, к Уитмену, к Блейку. Они хотели заткнуть мне глотку, заставить меня замолчать, потому что в компании покойников гораздо легче обсуждать проблему отражения промышленного переворота.

Покойница. Чтобы добиться успеха, нужно умереть. И вот плоть уже опадает с костей, но над моей могилой не возводят пирамиды, на доме, где я творила, не открывают мемориальной доски; мне не нашлось места даже в антологиях, потому что я объявлена мертвой.

Меня объявили мертвой мертвецы! С абсолютной ясностью кошмара я поняла, что наступает смерть. Моя матка превратилась в камень, разлагается земная оболочка, у меня нет ребенка, а громоподобные голоса критиков объявляют мертвыми мои романы и стихи! Мои читатели отвернулись от меня, остались одни извращенцы. К моему трупу уже подбираются некрофилы, но как только они начинают трудиться над ним, со скелета опадают последние куски плоти, оставляя лишь сияющую зеленовато-белым светом акулью пасть тазовой кости.

Я покрываюсь испариной. Мое сердце колотится так, словно хочет выпрыгнуть из груди и улететь на луну. Я соскакиваю с кровати, включаю свет и начинаю медленно ходить по комнате взад-вперед. Потом я подхожу к зеркалу, чтобы убедиться, что я еще жива, быстро бегу к ночному столику, хватаю телефон и застываю так, тупо пытаясь сообразить, кто бы мог в этот час по телефону утешить меня.

Беннет. Сейчас три часа ночи — что если позвонить Беннету? При этой мысли меня словно холодом обдает. Беннет рассердится, если я его разбужу. А может быть, его нет дома (если так, то я не желаю об этом знать). Да Беннет меня и не поймет.

Когда я осознаю это, душа еще глубже уходит в пятки: муж, а я не могу ему в такую минуту позвонить.

Я продолжаю стоять с телефоном в руке. Может быть, позвонить Джеффри — это мой самый близкий друг, время от времени мы с ним занимаемся любовью. Он бы непременно позвонил мне, если бы в ужасе метался по гостиничному номеру. Впрочем, он звонил, и не раз. Но его жена! Если я разбужу ее, она заподозрит неладное, хотя в наших отношениях в сущности ничего и не было, кроме половых актов, случавшихся один-два раза в год. Но она такая сумасшедшая, она, конечно же, расстроится, если я позвоню.

Ну может быть, все-таки позвонить Беннету? Может, я просто психопатка и мне только кажется, что он не захочет говорить со мной? Ерунда это все. Звоню Беннету.

Я вызываю коммутатор, жду четырнадцать гудков, пока подойдет телефонистка, называю код Нью-Йорка и номер. Я вся дрожу. Когда бы я ни позвонила Беннету из командировки, мне всегда кажется, что у него женщина или он сам куда-то ушел. Даже не могу понять почему. Насколько мне известно, у Беннета никогда…

— Алло!

— Алло! — заспанный голос Беннета.

— Беннет, дорогой, я понимаю, что это безумие — звонить тебе в такой час, но мне нужно поговорить с тобой. Я только что такое пережила… Я не могу уснуть и чувствую, что умираю. Знаю, что все это звучит дико, но… — Почему-то я вновь ощущаю, что нужно извиняться, как всегда, что-то объяснять.

— Который час?

— Не знаю. Три, может быть. Я не могу уснуть.

— У меня в полвосьмого пациент, — говорит он раздраженно. — Я не валяюсь в постели до обеда, как ты.

— Пожалуйста, поговори со мной, ну хоть чуточку! Ладно? Я позвонила потому, что меня мучают какие-то дикие кошмары. Как будто моя плоть разлагается и опадает с костей. Это так ужасно! — Я содрогнулась при одном воспоминании об этом.

— А почему бы тебе не написать стихотворение? — Голос звучит по-прежнему сонно, но уже — или это мне только кажется — с какой-то издевкой. Он говорит: — Если тебе так одиноко, зачем тогда уезжать на три дня?