Татьяна Туринская - Сволочь ты, Дронов!

Мать пыталась завести с новыми соседями дружеские отношения, несколько раз заглядывала к ним в гости, порой останавливалась на улице рядом с Валентиной, когда та гуляла с младшеньким. Да как-то дальше этого отношения не зашли. Валентина оказалась довольно замкнутым человеком. На вопросы отвечала односложно: да, нет, не знаю. Охотно говорила только о младшем сыне, Матвейке. Сразу начинала улыбаться, и у собеседника уже не было необходимости тянуть ее за язык. Сама с удовольствием рассказывала, сколько ему лет, месяцев и дней от роду, во сколько месяцев Матвейка пополз, во сколько сел, во сколько проклюнулся первый зубик и прочие никчемные сведения. Об этом уже неинтересно было разговаривать самой Анастасии Григорьевне, Алькиной матери. Впрочем, по имени-отчеству ее никто никогда не звал. До сих пор обращались к ней просто Настя, или Настасья. Или же тетка Настя для тех, кто был существенно моложе.

Отца у Альки не было. Не в данный момент, а вообще не было. То есть по законам биологии его, конечно, не могло не быть. А вот по человеческим понятиям — не было. Даже отчество, как подозревала Алька, досталось ей в наследство от матери — Григорьевна. Довольно нелепое сочетание: Альбина Григорьевна. Да Алька по этому поводу особо не горевала — кто ее по отчеству-то звать станет? Наверняка, как и мать, на всю жизнь Алькой останется. В лучшем случае — Алей. Потом тетей Алей, а в старости — бабой Алей. Веселенькая перспективка. Как ни крути, а яблочку от яблоньки при всем желании далеко не упасть, не откатиться.

И будущее свое Алька представляла приблизительно таким же, как жизнь собственной матери. То есть никаким. Вернее, обездоленным и незавидным. Даже в самом лучшем случае, даже если очень повезет, и возьмет Альку кто-нибудь замуж. Потому что прынца на белом Мерседесе ей не видать, как собственных ушей. Потому что любой прынц с удовольствием женится на прынцессе, а на кой хрен ему бесприданница? Пусть даже в наше время приданное как понятие незаметно превратилось вроде как в пустой звук. Но деньги-то, благополучие, как его ни назови, до сих пор актуальны! Даже, пожалуй, актуальнее, нежели когда бы то ни было ранее. И вот с этой точки зрения у Альки был самый маленький минимум шансов выйти замуж. И в самом лучшем случае — за такого же бедолагу, как сама.

Алька только в самом младшем возрасте задавала матери глупые вопросы об отце. Самую малость повзрослев, поняла все сама. И все материны отговорки, что отец у нее был летчиком-испытателем и погиб при исполнении служебного долга — туфта на постном масле. Потому что даже при очень богатой фантазии, которой Алька к тому же не обладала, Анастасия Григорьевна никак не смахивала на вдову летчика. Да и ни одной фотографии того летчика она не могла предоставить любопытной дочери в доказательство его существования. Стоит ли говорить о том, что никакого военного кителя в доме тоже не имелось? И на кладбище два раза в год они выбирались сугубо на могилку к бабушке, позже — и к дедушке, а вот на отцовскую могилку мать почему-то ни разу Альку не водила. Да даже обстановка в их более чем скромной двухкомнатной квартирке и та кричала о том, что Алькина мать никогда не была замужем. И уже в первом классе Алька поняла, что родила ее мать, что называется, для себя, когда уже не оставалось ни малейшей надежды устроить свою судьбу.

У всех мамы, как мамы. А ее мать, когда в первый раз сходила на родительское собрание, вызвала всеобщие насмешки. Потому что учительница сочла необходимым уточнить при всех:

— Вы — бабушка Рябининой?

— Нет, я ее мама, — тихо ответила Анастасия Григорьевна.

И, лишь только Алька научилась более-менее сносно складывать и вычитать, тут же подсчитала, что мать родила ее в сорок два года. И тянула все шестнадцать лет самостоятельно, невзирая на то, что по возрасту уже давно должна была бы расслабиться и отдыхать на заслуженной пенсии.

Впрочем, сама Анастасия Григорьевна полагала, что не слишком-то она и напрягается. Это раньше было тяжело, когда жив был ее отец. Потому что последние двенадцать лет лежал, сердешный, прикованный к постели. Страшный диагноз не давал даже малейшей надежды на то, что он когда-нибудь встанет. Были у деда парализованы обе стороны, лежал колода колодой, ни перевернуться, ни кружку с водой ко рту поднести самостоятельно. Попросить той же воды и то толком не мог — язык отнялся в первые же минуты болезни, а потому до самой смерти мог выговаривать только четыре слова: 'Да', 'Натя' (в смысле, Настя — дочку звал, а потом и вовсе все у него Натями стали), почему-то цифра 'Три' и самое главное, самое любимое его слово — 'Зараза'. Говорил с трудом, но с видимым удовольствием. С утра до вечера только и слышалось:

— Да-да-да-да! Натя, зараза! Да-да-да-да-да! Зараза!

И на дочку ругался, и на внучку, и на болезнь. Даже на Всевышнего ругался. За то, что не забирал его, за то, что позволил так долго быть обузой себе и близким.

Ухаживать за дедом было нелегко. Это уже потом, когда Алька немного подросла и на нее тоже были возложены определенные обязанности, он из-за долгой болезни худой стал, как скелет, одна только желтая кожа прикрывала ребра. А вот матери на первых порах ох как досталось! Был дед здоровенным, скорее даже толстым. Поди-ка попереворачивай сто двадцать килограммов непослушного бесчувственного тела, поменяй-ка под ним постельное белье, да утку под него подсунь. Хорошо хоть Алька к тому времени самостоятельно стоять и даже топать по белу свету научилась, и мать все внимание переключила на отца, Алькиного деда.

В общем, позавидовать Анастасии Григорьевне нормальный человек не смог бы, разве что мазохист какой-нибудь. Всю жизнь, как папа Карло, вкалывала на двух-трех работах. Даже теперь, уже три года будучи пенсионеркой, по-прежнему бегала с работы на работу. Пенсия-то небогатая, а кушать хочется. Да еще и Альку прокорми-ка, растущему организму много надо. Вот и крутилась целыми днями. С утра до вечера в булочной полы надраивала, оттуда бежала на родной завод, на котором раньше сборщицей работала. Теперь стара стала, целый день у конвейера не выстоишь, вот и переквалифицировалась в прачку, стала по вечерам халаты стирать в том же сборочном цехе. Там работа тонкая, весь персонал сугубо в беленьких халатиках, как в больнице. А коллектив — триста человек. И всех обслужи, всех обстирай на допотопной машинке 'Рига'.

Алька тоже подрабатывала. Как четырнадцать исполнилось, устроилась на почту телеграммы по вечерам разносить. Иной раз и в булочной матери помогала. Особенно в плохую погоду, когда покупатели грязь килограммами на ногах таскали. Приятного в такой работе, конечно, мало, а что поделаешь? Матери, поди, тем более несладко. Жить-то надо, кушать-то хочется!