Измена. Серебряная Принцесса (СИ) - Ли Стеффи

Ох, что тут началось! Ромка на зависть всем стал за Любой ухаживать, цветы дарить, а Зина обиду в душе пригрела и припоминала подруге, что та ей обещала Рому не трогать. Люба краснела, аки мак, и так своего кавалера сторонились, и эдак. Но природа взяла свое и Любка на сносях осталась. А потом и Зинка понесла. Опоила она Рому, и замуж за него пошла.

— Но ведь Люба тоже была беременна от этого Романа. И любил он, по вашим словам, именно её? Тогда почему он вдруг женился на Зине? — непонимающе уточняю я.

— Зинкина семья была побогаче Любкиной и Рома оказался слаб духом, не пошел против воли своих родителей. Люба со дня их свадьбы из дому не выходила. Стыдилась своего положения. Я каждый день ходила её навещать, но для нее будто белый свет погас. Она намеревалась родить и отдать ребёночка в приют, а сама в монастырь уйти хотела. Ох, как у меня душа за подругу болела. Я сказала, что сама воспитаю её ребеночка, если она согласится. Колька у меня был хорошим, он не противился, только рад был.

Но Любка умерла во время родов, а Ромка, узнав, что возлюбленная его на тот свет ушла, вдруг взбрыкнул. Взбеленился, из дому ушел, да и отказался в семью свою возвращаться. Зина плакала, уговаривала. А он возьми, да условие поставь. Сказал, обратно пойдет, если Зинка его ребеночка от Любки примет.

А Зинка, хитрая, сразу согласилась. А вскоре и сама родила. И так у них появилось две девочки. Хорошенькие обе, и обе в отца своего. Светленькие, голубоглазенькие. Выросли бы дружными сестрами, если б Зина свой яд на детей не перекинула.

Девочки в детстве дружили, вся деревня не могла нарадоваться, глядя на них, но Зинке их дружба была ох как не по душе. Ромка с тех пор, как Любка умерла, запил. Он уже не следил ни за хозяйством, ни за тем, что в их доме творилось. Вот Зинка и начала потихоньку вымещать свою злость на ребенке, и свою дочь против Любкиной дочери настраивать. — баба Глаша тяжело вздыхает. — Ох и настрадалась, моя девочка. У меня сердце кровью обливалось. Я ее не раз забрать пыталась. Мне Зинкины угрозы были побоку, но девочка говорила, что не может оставить сестру и отца и сама возвращалась обратно в этот жуткий дом. А сестра её постепенно переняла все уроки матери, и стала Люблина дочь с утра и до вечера, словно каторжная, заниматься хозяйством. Она вырвалась только когда в университет в городе поступила. А потом приехала с женихом, — старушка недовольно скрещивает руки на груди и сплевывает на землю, — Лучше бы не приезжала. Такая же наивная душа, как её мать.

Она неожиданно замолкает, а я наблюдаю за ней и настороженно жду. Жду, что скоро грянет гром. И все мои убеждения промокнут и растворятся под проливным дождем…

— Ты погляди, как красиво руками работает, — забыв всякую злобу, мечтательно проговаривает старушка, поглядывая в сторону Кузнецова. — Так и не скажешь, что городской.

— Да, вы правы. — быстро соглашаюсь, чтобы нетерпеливо задать волнующий вопрос, — А что было дальше?

— А дальше увели у моей девочки жениха. Собственная сестра буквально из-под носа утащила. Гадина мелкая. И бесстыжая на свадьбу свою пригласила. Она только тогда ко мне переехала. Ох, как я молила её не ходить. Она ж исхудала и вся бледная, как накрахмаленная простыня, ходила. А она упрямо в ответ: «Баба Глаша, я должна все увидеть своими глазами.» И ведь пошла, дурочка. А пришла, будто с того света вернулась. Прямо на пороге дома упала на колени и вырвало ее. Долго рвало. Я думала, это горе ее выходит, а оказалось, ребеночек в ней растёт. — старушка ласково заглядывает в мои глаза и проводит мозолистой рукой по моим волосам.

— И что она сделала? Пошла и сказала своему бывшему жениху? — спрашиваю, понимая, что сама бы так не поступила.

Баба Глаша качает головой.

— Гордая она. Любка все же мягче была. А эта нет. Да и уехали молодожены в город. И Зинка переехала в другой поселок, побогаче. А девочка моя, хоть и страдала, но она вся в ребеночка ушла. Когда дочка её родилась она будто снова счастье обрела. Мы с ней порой еле-еле сводили концы с концами, но на жизнь не жаловались. А потом Зинка неожиданно нагрянула в село. Видать, не все свои пожитки забрала. И увидела мать с ребеночком.

Баба Глаша снова замолкает, а я нетерпеливо потираю ладони о скамеечку.

— Ну и что? Ну и что что увидела? Ей какое дело?

— Как это какое? Ее дочь ребеночка своего потеряла на раннем сроке. И больше детей иметь не могла. Вот и уговорили они её…

— Они уговорили ее отдать ребенка? — глухо спрашиваю старушку.

— Уговорили.

— Как она могла! Как она могла отдать своего ребенка! — сама не замечаю, как вскрикиваю и вскакиваю со скамейки. — Это из-за денег? Она продала им своего ребенка?! Отказалась?!

— А ну сядь на место! — строго велит баба Глаша, а меня аж потряхивает. — Чего людей от работы отвлекаешь? Аж богатыря нашего напугала. — и громче добавляет. — Продолжай, Илюшенка, чего ж ты остановился? Подруга твоя в добром здравии. Переволновалась чуток, так это не страшно для молодых.

— Илья, все хорошо. — кричу Кузнецову, и он снова возвращается к дровам.

Баба Глаша притягивает меня за руку к себе, заставляет сесть рядом и твердит:

— Она своим счастьем ради дочери пожертвовала. Хотела, чтобы та в достатке росла. Ты думаешь, она так сразу согласилась? Ха.мДа Зинка с её молодой змеюкой дочерью много раз к нам ездили. Эти две гадюки старались приехать, когда меня дома не оказывалось. Сначала деньги предлагали, а потом и запугивать стали. К нам даже какие-то бандиты захаживали, дом пытались отобрать. Да и всякие мерзкие угрозы кидали, тьфу, — она снова хмуро сплевывает. — А Зинкина дочь аж соловьем пела. Обещала для ребеночка лучшую жизнь, да и рядом с отцом. В полном достатке. И девочка моя согласилась. Но почти сразу передумала, как бумагу подписала. Только адвокатишка вертлявый попался, выхватил бумагу, когда она ее порвать попыталась. А другие бугаи тут же схватили её и меня за руки. Ох, как она плакала…

Старушка поворачивается ко мне, смотрит по-доброму, притягивает к себе и, обняв говорит:

— Вот и дочка её, узнав правду, плачет. Ну-ну, не плачь, Севушка. И не сердись на мать свою. Она и так столько всего вынесла.

Понимаю, что не обязана верить словам этой старушки. Но все же — верю. И меня ужасает от открывшейся правды. Потрясает. Мой мир полностью разрушен. Я выброшена куда-то на обочину боли и непонимания. И мне сложно осознать, как отсюда выбраться. Слезы застилают глаза. Тело бьет дрожь. Странно, что сознание не покидает и мне каким-то чудом удается трезво рассуждать и твердо задать вопрос:

— Но почему она мне до сих пор ничего не рассказывала? Почему?

— Говорю же, дура она. Боится признаться и посмотреть тебе в глаза. Думает, возненавидишь ее. Да и Зинка ее, видать, снова настращала. Сказала, ты умом тронешься, если про такое узнаешь. А я её давно вразумить пытаюсь и талдычу, да только зря, что правда всего дороже. Разве не лучше правда, Севушка? А, скажи?

Эта правда только что меня сломила и покрошила. Раздавила. Вывернула все нутро наизнанку. Я чувствую себя потерянной и растерянной. Весь тот мир, который я знала — оказался пропитан ложью. У меня будто отобрали компас, и велели каким-то образом найти путь к дому… Только я теперь уже не знаю, где мой настоящий дом. И кто я… Но несмотря на все это, не могу не согласиться с бабушкой Глашей.

— Лучше.

— Вот, хоть одна здравомыслящая голова! Тогда я тебе и другое кой-че расскажу. Мамка твоя — упрямая, не хочет ничего сделать. А ты послушай. У нас в соседнем селе бабка одна была, древняя, как мамонт, но дело свое знала. И я ходила к ней за советом. Так вот, она сказала, что отца твоего в свое время приворожили. Мачеха твоя хоть и умерла, но все еще держит его крепко за яйки. А чтобы раз и навсегда снять с него ложный дурман, надо найти красную маленькую подушечку, которая была спрятана под кроватью твоей мачехи. И сжечь эту подушку вместе с ее изображением.

— Изображением? Вы имеете в виду фотография?