Клетка бесприютности - Саша Мельцер

за двести километров? У тебя родители, друзья, институт. Поверь, лучше тебе вернуться.

– Но здесь ты…

– Я не пропадаю, – с нажимом, твердо произнес Игорь. – Мы на связи. Не надо портить свою жизнь.

«Моя жизнь – это ты», – я подумала так, но не сказала, решив, что для прагматичного Игоря аргументом это не станет. Поэтому молча выпуталась из объятий и застегнула чемодан. Повторяя как мантру то, что приеду летом, я на автомате застегивала куртку и натягивала ботинки, не помня себя и почти задыхаясь от слез. Игорь тоже молчал, подхватив чемодан, он ждал меня за порогом комнаты. Мы вышли. Я сдержанно, без улыбки вернула временный пропуск вахтерше, вновь жалея, что он не постоянный, и отрезая любые пути к возвращению. Таксист был тем же самым. Чемодан в багажник погрузил Игорь.

Мы обнялись. Немного постояли. Сердце колотилось сумасшедше, в такт его сердцу, дышать от кома становилось все тяжелее, и я отстранилась первой.

– Пока? – он мягко поцеловал меня в губы. – Ну что ты, милая?

– Пока, – шепнула я, погладив его по щеке и юркнув в такси.

Его «пока» застыло в ушах. Я обернулась и смотрела на него через заднее стекло, молчаливо прощаясь и глотая слезы. Мы медленно отъезжали от обочины, «Лада» кряхтела, колеса скрипели от налипшего снега. Игорь закурил. Я спросила у водителя разрешения и, получив его, закурила тоже, посильнее открыв окно.

***

После снежного севера Москва и правда показалась серой, унылой и слякотной, из морозной сказки меня выбросило в непрезентабельную реальность, и последние недели ноября я попыталась наверстать долги по учебе, чтобы закрыть сессию хотя бы на минимальные баллы. Ничего не выходило.

Единственным, что я смогла написать, стала заснеженная вершина Плато Путорана на холсте двадцать на двадцать сантиметров. Она стояла у изголовья кровати, на тумбочке, но для университета этого было ничтожно мало, а все другое, что я пробовала сделать, мне не нравилось. Игорь звонил все реже, апатия вместе с вьюгой за окном захватывала сильнее, унося с собой, как снежная королева в свое царство. Мама пыталась помочь. Папа пытался. Но все было мимо, в молоко, любые их слова делали хуже, а не лечили.

– Меня отчислили, – бросила я, вернувшись из университета. – За прогулы. Не допустили до сессии.

Мама ахнула. Отец погнул в руке вилку, которую, казалось бы, так просто было не согнуть. Вылететь из Суриковки на третьем курсе нужно постараться – и я смогла, не прикладывая почти никаких к этому усилий. Сев за стол, я молча положила в тарелку из общей кастрюли сливочный суп с лососем. Родители продолжали молчать, угнетая, я взяла кусок батона, окунула его в бульон и откусила как ни в чем не бывало. Так, будто рассказала им о погоде на улице, о том, что зима окончательно вступила в свои права.

– А что дальше? – мама осторожно подала голос первой. – Ну, что теперь ты будешь делать?

– Не знаю, – буркнула я, скребя ложкой по дну тарелки в попытках ухватить кусочек рыбы. – Понятия просто не имею.

Закрыв на секунду глаза, я почувствовала дрожь в теле – такую, что не усмиряется простым «выдох – вдох», и, размахнувшись, скинула тарелку со стола раскрытой ладонью. Она разбилась, суп пролился, а я закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

– Я не знаю, что буду теперь делать! – выкрикнула я приглушенно, сквозь руки и душившие слезы. – Не знаю!

Не видя, что происходит вокруг, я судорожно пыталась перестать плакать, но плечи рвано дергались, слезы катились сами по себе. Рыдания рвались из горла, как бы я ни заталкивала их обратно, а мысли суматошным роем носились по голове. Что делать? Как жить дальше? Когда уже вернется Игорь, чтобы все снова наладилось?

Теплые руки – отцовские, сильные, мягкие, – легли мне на плечи, слабо сжимая и поглаживая. Он стоял за спиной, я откинула голову на него, слезы стекали теперь к вискам, я не успевала их вытирать. Отняв руки от лица, я глядела на папу и искала там осуждение, но видела только волнение и сочувствие. Мама собирала осколки от тарелки сама, отослав работницу по хозяйству. Суп грязной сливочной лужей разлился по паркету.

– Прости, – прошептала я задушено, словно слова с трудом пробивались наружу. – Простите. Я не знаю, как так вышло…

Нет, я знала, как так вышло – я не ходила на лекции, не сдавала работы, и отчисление – ожидаемый результат того, что я сама натворила. Но творчество больше не плескалось внутри вместе с желанием писать. Кроме заснеженного Плато Путорана, я пару раз сделала карандашные наброски Игоря, но они остались невнятными черточками валяться на тумбочке в общежитии. Нытикам – не место в творчестве, а я, измучившись самоненавистью, решила это творчество оставить совсем.

– Давай договоримся, чтобы восстановили? – отец присел на соседний стул. Меня поражала в нем готовность решать проблемы даже тогда, когда причиной собственного фиаско стала я сама. – Не проблема. Я поговорю.

– Не надо, – хрипло отозвалась я, дрожащей рукой дотянувшись до стакана с соком и сделав глоток. Зубы клацнули по стеклу, и я поспешно отставила напиток. – И так все говорят, что блатная, что папа просит.

– Может, переведем тебя в институт культуры? – настаивал он, чувствуя, что вот-вот сломает меня, как сухую веточку ботинком. – Там есть такое же направление. И учиться будет проще.

Нахмурившись, я обернулась к нему резче, чем хотела. Слезы снова покатились по щекам, задерживаясь на подбородке, а потом капали на толстовку. Они лились с такой скоростью, что я не успевала их стирать, и отец сам взял салфетку, промакивая ею по скулам. Мама, убрав осколки, присела рядом тоже, поддерживающе сжав мою ладонь.

– Антош, давай оставим этот вопрос до сентября? – внезапно вступилась она. – Не думаю, что хорошая идея давить сейчас.

Она так выделила это «сейчас», что я резко стала ущербной – вечно расстроенной и скорбящей по живому Игорю; неспособной ничего нарисовать, кроме простецкого снежного пейзажа; размазанной, словно меня размешали в палитре, сведя из цветных красок в одно невнятное коричневое пятно.

– Давай оставим, – папа согласился просто, а потом посмотрел на меня: – Не плачь. Всякое случается, и это переживем.