Измена. Вторая семья моего мужа (СИ) - Шевцова Каролина

Тогда мне казалось, что в эту игру играют двое.

Выяснилось, что только я. И что счет давно не на моей стороне.

- Никит, - мой голос звучит на удивление ровно, - кажется у Филиппа была любовница, и, кажется, у них будет ребенок.

- Вот же… обидно.

- За Филиппа? Или за ребенка?

- За то, что твой муж уже в коме, иначе я бы отправил его туда лично. Римм, приехали. Ты выйдешь или мне маму к тебе позвать?

- А я не к маме, - бросила я, прежде чем открыть дверь.

Я очень чутко реагирую на запахи, навсегда связывая их с событиями. Аэропорт это отпуск и две недели счастья. Метро это спешащие люди и нервы. Хлеб это дом. Мыльные пузыри – детство, лето, игры во дворе и смех. Больница теперь пахла предательством.

Ни лекарствами. Ни хлоркой. Именно предательством.

И от этого запаха меня выворачивает наизнанку, так что даже Александр Васильевич замечает странное:

- Вам плохо? Я могу организовать рецепт на седативные. Или укол, чтобы вы смогли поспать.

Мне не нужны лекарства, мне нужна правда. Я игнарирую предложение врача и спрашиваю:

- Мне нужно перезти мужа в Москву?

Большие из-за линз глаза становятся размером с блюдца:

- Ни в коем случае, голубушка! Филипп Львович очень слаб и не стабилен, нет необходимости транспортировать его в столицу. Вы можете перебраться сюда, пока он… пока он приходит в себя.

Главврач очень деликатно обходит слово «кома». За весь разговор он не употребляет его ни разу, и говорит о затяжном сне, или о загадочном «состоянии». По словам доктора из этого состояния мой муж может выйти в любой момент.

- Чем я могу помочь? Лекарства, одежда, деньги?

- Что вы, что вы, голубка моя! – Пухлые белые пальчики порхают перед моим лицом как маленькие светлячки. – Поверьте, все будет в самом лучшем виде, от вас только вера в вашего мужа и молитвы. Вы же живете в Москве? Предлагаю пока перебраться в Петербург, чтобы иметь возможность посещать мужа. Поселить мы вас здесь не сможем, хотя знаю, вы будете настаивать.

- Не буду, - резко отрезаю я. Слишком резко, судя по удивленному лицу Александра Васильевича. – Скажите, а Анна Кузнецова? Я могу узнать, как ее дела?

Доктор снимает очки и тщательно протирает линзы. Затем откуда-то достает платок и вытирает испарину, покрывшую покатый лоб. Все это время он о чем-то думает, и наконец, решается.

- Римма Григорьевна, - голос тихий, тонкий, на грани ультразвука, - понимаете, это личная информация, которую я передал Аниным родителям. Вы ведь не член семьи Кузнецовой…

Хочу сказать, что я жена ее любимого человека или как там сегодня было. Короче, связь посильнее родственной. Но вместо этого благодарю врача и прошу разрешения попасть в реанимацию. Увидеть Филиппа было так же важно как дышать, пить воду, думать, жить.

Я уверена, что посмотрю на него и все пойму. Как? Не знаю. Просто услышу, что говорит сердце. Даже если то умрет в немом крике.

На выходе из кабинета меня ждет Настя. Подруга уже переоделась в костюм и, подцепив меня под локоть, ведет на выход.

- Римка, сейчас домой приедем, картошечки нажарим, сок томатный откроем. Тимур такой сок закатал, ум отъешь! Из своих помидорок, ставропольских! Там не помидоры, а мутанты какие-то, во!

И она показывает сложенные вместе кулаки. Я смотрю на них, потом на Настю и снова на кулаки и, наконец, говорю:

- Мне нужно увидеть мужа. И Нюру.

- Значит картошкой тебя не соблазнила? – Киснет подруга. - Что ж, пойдем. Только быстро, а то я устала, жрать хочу и Никита там криво стоит, вся парковка забита.

- Так езжай.

- И тебя тут бросить? Ага, щас.

Настя ведет меня по лестнице вниз, и только тогда я вспоминаю:

- Ты говорила, Кузнецова на третьем этаже?

Савранская вздыхает. Не тяжело, не горестно, а как-то обреченно.

- Рим, ушла твоя Кузнецова еще до планерки. Нам потом за нее еще звездюлей выдали, ну а что делать? У нас тут не карательная медицина, силой держать не имеем права.

Подруга снова тянет меня вниз, но я убираю ее руку со своей.

- Она беременна, - тихо произношу я.

- Знаю, - кивает Настя. Ее глаза смотрят куда-то в пол, на носы моих серых от грязи кроссовок.

Черт, ну, конечно же. Настя узнала обо всем даже раньше меня и единственное, о чем я думаю: насколько раньше? Когда в больницу поступают пострадавшие, тем более после аварии, им делают анализы и узи. Беременность это не то, что можно скрыть от врачей.

- Давно? – голос дрожит. Мне страшно, потому что еще одно предательство просто не выдержу.

- Сегодня после планерки, - Настя отворачивается и матерится сквозь зубы. – Кузнецова эта не мой пациент, понимаешь? И в терапии передо мной не отчитываются. Анализы в норме, самочувствие в норме, плод… тоже в норме для своего срока. Двенадцать недель наши насчитали, а там хрен его знает, эта Аня как блаженная, какой с ней разговор?

Хорошо, что за спиной стена. Я откидываюсь назад, чувствую затылком холод бетонной плиты, и держусь за перила, чтобы точно не упасть. Пол не дрогнул, земля не перестала вращаться, а сердце не остановилось. Но вдруг стало трудно дышать.

- Римма, ну ты чего, - чувствую на плечах теплые руки подруги. Это единственное, за что сейчас можно держаться. Все остальное вот-вот развалится. Настя обнимает меня, прижимается лбом к моему лбу и дышит, тяжело, протяжно. – Ты сейчас не думай, ладно? Еще не известно, от кого эта беременность, сейчас девчонки знаешь какие ушлые пошли? По глазам сиротка - по пи*зде разбойница! Может она от… да хоть от нашего Любимко понесла, а теперь вас шантажировать будет?

Я улыбаюсь. Улыбку у меня пока еще не отняли, как и возможность мыслить трезво. Глажу Настю по щеке, замечаю мелкие морщинки вокруг глаз и неимоверную, почти нечеловеческую усталость.

- Тебе нужно поспать.

- И тебе. Пошли, вместе завалимся?

Качаю головой. Не могу. Я должна увидеть Филиппа. И сейчас мне меньше всего нужны сопровождающие. Ступеньки под ногами утоптаны вглубь, так часто по этой лестнице спускались. Я иду, стараясь попасть прямо в ложбинку. Почему-то это успокаивает.

- Настя, я быстро. – Думаю всего секунду и добавляю: - Я уверена, что это ребенок Белого. Можно сколько угодно придумывать мужчинам оправдания, но я не буду этого делать. Знаешь, как говорят: если женщина сомневается, изменял ли ей муж, то на самом деле она уже не сомневается. – Оборачиваюсь, смотрю наверх. – Пожалуйста, мне нужно всего пять минут наедине с мужем. Клянусь, я ничего с ним не сделаю.

На лице Насти кривая ухмылка, которая только подтверждает догадку: мне не верят. И на моем месте подруга бы придушила гада подушкой. Я же всего лишь хочу его увидеть. Для жены писателя у меня очень скудная фантазия.

Палата, в которой лежит Белый была… обычной. Я не частый гость в больницах, не смотрю медицинские сериалы, а люди в халатах меня откровенно пугают. Так что мне неоткуда знать, как здесь все обстоит.

Единственное, что замечаю: стены не белые, а некрасивого зеленого цвета, как если смешать траву и болотную тину. На их фоне лицо Филиппа кажется особенно бледным. А ссадины и синяки выделяются еще ярче.

Муж выглядит спокойным, будто и правда просто заснул. Щеки чуть впали, а лицо осунулось, но нет ощущения, что передо мной покойник. Нет, это живой человек, мой муж и по совместительству предатель, который причинил мне боль.

Я обхожу его койку. С другой стороны, возле правого виска некрасивая рана с гноем и бурыми от крови краями.

- Ты на это не смотри, это самая ерунда, - кивает Настя.

- Ему сейчас больно? – поднимаю на подругу глаза, та качает головой в ответ. – Жаль. Я бы хотела, чтобы было больно.

Филипп выглядит до омерзения правильно. Если не смотреть на стены и синяки, то можно подумать, что он лежит в нашей спальне. Вот-вот прозвенит будильник и он проснется.

В пижаме, чистый, без обручального кольца, которое Белый всегда снимал перед сном.

Я смотрю на его руки, на пальцы с крупными узлами суставов, на ногти с коричневой корочкой под ними. Конечно, санитары не делали Филу маникюр, и я испытываю злорадное удовольствие, когда думаю, какое бы у него было лицо, покажи ему этот ужас.