Это не любовь (СИ) - Шолохова Елена

Но что самое ужасное – стоило лишь вспомнить, чем он занимался всего несколько часов назад, как дыхание перехватывало, а внутри, внизу живота собирался горячий сгусток и закручивался спиралью. И вопреки всем доводам рассудка и угрызениям совести думалось: вот бы сейчас снова… Притом он понимал, что это нехорошо, неправильно, но ничего поделать не мог.

Вспомнился внезапно и другой момент – когда Аксёнова сидела на бортике ванны, закрыв лицо руками, и шептала, как ей стыдно. Что он тогда подумал? Что сам никогда бы не попал в такую ситуацию. Ну, в такую, может, и не попал бы, но зато угодил в другую, не лучше, и тоже сейчас умирает от стыда.

Больше всего убивало то, что Лариса его считала порядочным человеком, не способным на интрижки и враньё.

Правда, при этом всё его существо противилось называть то, что вчера, точнее, сегодня утром, произошло, банальным словом «интрижка». И тут же сам с собой спорил: ну а что же это? Возвышенная и чистая любовь? Нет, конечно. Это не любовь, никак не любовь. Это помешательство, одержимость, амок.

В любом случае, Лариса не заслуживает того, чтобы он унижал её своей ложью. Он расскажет ей всю правду, даже если с Аксёновой никогда и ничего больше не повторится, сказал себе мысленно и осёкся. Даже если не повторится? Он совсем с ума сошёл! Конечно же, не повторится! Без всяких «даже если».

На привокзальной площади царило оживление, даже в выходной. Припарковавшись, Анварес скосил глаза на подругу. Лариса смотрела выжидающе. Сейчас рассказать или подождать, когда приедет? Если признается сейчас – ему-то станет легче. А вот каково будет ей – уезжать с такой ношей? Да и не получится сказать нормально впопыхах. Лучше уж дождаться, когда она вернётся, а там уж поговорить по душам.

Анварес проводил Ларису до вагона, коротко попрощался и ушёл, не дожидаясь отправления.

Домой ехал с тяжёлым сердцем – предстоял ещё один тяжёлый разговор. Объясниться с Аксёновой будет во сто крат сложнее. Лариса – взрослая, разумная, состоявшаяся женщина. Она бы, конечно, оскорбилась и расстроилась, но пережила бы их разрыв спокойно, с достоинством. А вот как сказать Юле, что это была ошибка? Что они переступили границу дозволенного? Точнее, он.

Вот за неё он очень боялся. Она такая непредсказуемая и глупая. И рассуждает совсем как избалованный ребёнок: «Сделаю себе плохо всем назло». Ему назло.

Даже представить страшно, что она может ещё выкинуть.

Анварес пытался придумать мягкие слова и вообразить её реакцию. Но ничего не выходило – совсем другая она теперь лезла на ум. С длинной, тонкой шеей и чуть запрокинутой головой, с приоткрытыми губами, такими чувственными и влекущими, с затуманенным взором и срывающимся горячим дыханием. От этих картин у него и самого взор затуманивался.

Интересно, она уже проснулась? А что подумала, не обнаружив его? Чем сейчас занимается? Представил, как она расхаживает по квартире, касается его вещей – и сердце трепыхнулось, заныло.

78

По дороге Анварес планировал завернуть в супермаркет, купить какой-нибудь еды – тяжёлые разговоры лучше вести на сытый желудок. Но так рвался оказаться скорее дома, что попросту забыл. И в подъезде поймал себя на мысли, что злится из-за лифта – где-то застрял, пришлось ждать.

Гостью свою обнаружил за чтением. Узнал обложку – Фицджеральд. Вспомнил сразу, как чихвостил её на семинаре. Вспомнил, как она огрызалась ему, как в бешенстве вылетала вон из аудитории, глядя с ненавистью, а теперь вот сидит на его диване, подогнув под себя голые ноги, и читает. На душе вдруг почему-то сделалось тепло и хорошо, и он невольно разулыбался. И понял вдруг – сейчас он ничего сказать ей не сможет. Просто не сможет и всё. Может быть, потом? А сейчас пусть ещё хоть немного побудет это «хорошо».

Она тоже ему обрадовалась – он это видел. Поднялась с дивана, полотенце, соскользнув, обнажило на миг стройное бедро. Анвареса тотчас кинуло в жар, и он поспешно ретировался на кухню, чтобы она не заметила его смущение.  Там он раскрыл холодильник и снова, как накануне, несколько секунд смотрел на банки и свёртки бессмысленно, пока не вспомнил, что хотел взять. Рядом с ней он катастрофически тупел. Даже не то что тупел, а все мысли сами по себе перетекали в одно определённое русло.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Что вот она с ним делает? Ведь раньше такого не бывало. И не прав, кстати, Оскар Уайльд со своим лордом Генри. Уступил вот он соблазну и ни черта от него не избавился, даже ещё хуже стало. Потому что теперь он знал, каково это – быть с ней, и до одури хотелось ещё. И это очень мешало! Он даже ел через силу, хотя старался не смотреть на неё лишний раз.

А потом вдруг ей сделалось плохо…

Будь он повнимательнее – сразу бы заметил не ноги голые, а болезненную бледность, тёмные круги под глазами, вялость, совсем ей не свойственную. Тем более стоило быть начеку после её вчерашнего променада в тапках по сугробам.

Анварес уложил её в постель. Потом порылся в аптечке, но поскольку сам не болел с детских лет, никаких лекарств в доме не хранил, кроме йода и бинтов. От Ларисы остались какие-то капли в нос, тюбик с мазью от ушибов и блистер с но-шпой. Но это всё не то, совсем не то.

Сунулся в дубльгис посмотреть, где ближайшая аптека – оказалось, буквально в двух шагах, в торце соседнего дома, а он и не знал. Девушка-провизор надавала ему кучу всяких модных пастилок, жевательных таблеток, растворимых порошков.

Только вот все эти пилюли и питьё не помогли – к вечеру ей стало хуже. Тело так и полыхало жаром. И сама то ли так крепко спала, то ли вообще была в беспамятстве.

Анварес здорово перепугался – а вдруг это не простуда, а что-нибудь серьёзное? Воспаление лёгких или… Нет, нет, об этом даже думать страшно. Чуть с ума не сошёл, пока дождался скорой. Раза три перезванивал диспетчеру. Метался между спальней и гостиной, окна которой выходили во двор, куда должна была въехать машина скорой помощи.

Врач отчасти успокоил его, да и Аксёнова наконец пришла в себя. И даже смотрела на него вполне осмысленно. Правда недолго, и вскоре опять отключилась. Но зато и жар спал – это уже подействовал укол.

Но затем возникла другая беда: она вся взмокла. К блестящему от пота лбу налипли влажные чёрные пряди. Майку – вообще хоть отжимай. Пришлось как-то обтирать её, переодевать в сухое. Юля при этом что-то бормотала сквозь сон, вяло отбивалась, выкручивалась, мешала только, а ему и так это дело давалось очень тяжело. И морально, и физически.

Но главное – ей стало легче. Однако он всё равно всю ночь не спал, следил и боялся. Так и уснул в кресле, уже под утро, хотя мог бы вообще-то постелить себе на диване в гостиной. Но не хотелось быть так далеко, мало ли. А проснулся – ни ног, ни шеи не чувствовал, всё затекло. 

79

В воскресенье Аксёнова выглядела явно свежее, чем накануне. Всё порывалась встать, заявляла, что почти здорова, потом заметила на себе его футболку и вскинула на него круглые испуганные глаза.

– Кто меня переодел? – пролепетала. – Вы?

Анварес кивнул, с удовлетворением подмечая, как густо и стремительно она краснеет.

– Какой ужас, – выдохнула она и снова плюхнулась на подушку. Ещё и под одеяло спряталась, натянула по самую макушку, мол, мучается от стыда.

«Угу, – подумал он. – Ужас, ужас. Видела бы ты, как я вчера краснел и мучился».

Впрочем, долго убиваться Аксёнова не стала и время спустя уже весело щебетала, кривилась, глотая таблетки, давилась, просила похлопать по спине. Но при этом смотрела на него с таким обожанием, что у Анвареса губы сами собой улыбались.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– А тебя там не потеряли? – спросил он, сам не зная, что именно подразумевает под «там». – Никуда не надо позвонить?

– Где? В общаге? – удивилась Юля. – Кому я там нужна! Инна, соседка, счастлива, поди, что меня дома нет.

– Не уживаетесь?

– Ну да, – вздохнула она грустно. – Я же… неуживчивая.