Евдокия Нагродская - Гнев Диониса

— Татьяна Александровна, случайно это или нарочно, но мне кажется, что вы избегаете этого разговора?

«Ой, скажет! Сейчас скажет!» — думаю я с отчаянием.

— Если вы так думаете, Виктор Петрович, то не надо и говорить.

Кажется, ясно? Но Сидоренко так прост, он смотрит на меня решительно и спрашивает:

— Считаете ли вы меня преданным вам человеком?

— Наше знакомство еще такое короткое, — я приободрилась, так как замечаю Эдди на пороге гостиной, — что я не имела права рассчитывать на вашу преданность.

— Эх, была не была! Татьяна Александровна! — встряхивает Сидоренко кудрями. — Скажу я вам…

— Таточка, милая, — говорит Старк, — где хочешь пить вино? Здесь или в столовой?

— Здесь! Здесь! Здесь уютнее, Эдди!

Ах он, умница моя, — выручил. Мне бы раньше самой сказать что-нибудь в этом роде.

Старк и Васенька приносят бутылки и десерт.

Васенька наливает стаканы.

Я решаюсь посмотреть в лицо Сидоренки. У него совершенно растерянный вид.

Он залпом выпивает свой стакан и поднимается.

— Куда вы? — любезно спрашивает Старк. — Ведь еще рано.

— Нет, мне пора, — говорит тот дрожащим голосом.

— Да выпейте еще стакан! — предлагает Васенька.

— Нет, нет, я обещал… я не могу… простите…

И, не глядя ни на кого, он подает нам всем руку и почти бежит на террасу.

Я и Старк идем его провожать.

— Вы зайдете ко мне завтра, Виктор Петрович? — спрашиваю я.

— Да, Татьяна Александровна, я зайду… проститься, я завтра уезжаю.

— Ваш отпуск разве кончился?

— Нет, дело мое, за которым я приезжал сюда, не выгорело — поеду проехаться по Европе до конца отпуска.

— Что это? У поэта живот заболел, что он так внезапно убежал? На иных шампанское действует, как английская соль, — спрашивает Васенька.

— Я тебе очень благодарна, Эдди, ты избавил меня от объяснения.

— Я видел, что ты приперта к стенке, и решил, что пора — я давно хотел ему как-нибудь намекнуть, но мне было его ужасно жаль, он так верил.

— Ну, а я ужасно рада, что развязалась с ним! — говорю я смеясь. — Твои слова его словно ошпарили.

— Нет! Это невозможно! — вдруг восклицает Старк. — Неужели у тебя нет жалости? Ведь он страдает теперь!

— Чего ты кричишь? Это во-первых, а во-вторых, я нисколько не виновата — я его не завлекала, напротив, всячески старалась отвязаться от него.

— Но пожалеть-то неужели нельзя? Или его чувства достойны только насмешки? Это жестоко!

— Перестань, Эдди! Это мне надоело.

— Да, я замечаю, что тебе надоело! Я прекрасно вижу, что ты уходишь, уходишь от меня. И, может быть, через несколько дней ты скажешь, что очень рада, что развязалась со мной.

— Послушай, — говорю я взбешенная, — ты своими сценами доведешь меня до разрыва! Это невозможно: сцены, сцены ежедневно, ежечасно, из-за всякого пустяка! Васенька, проводите меня домой! С меня довольно всего этого!

Я решительно иду к двери.

— Не уходи, Тата, ради Бога, не уходи! Я не скажу тебе больше ни слова. Но не уходи… хоть сегодня.

Это лицо такое бледное, глаза такие странные. Я остаюсь потому, что кто его знает, что он наделает без меня. Мне его жаль… но как мне это все надоело!

Сидоренко пришел прощаться. Он держит себя очень странно, точно он в чем-то провинился.

Наш разговор в присутствии Васеньки — самый светский разговор, да и тот не ладится.

Он надевает пальто в передней, уже просовывает одну руку в рукав, вдруг неожиданно поворачивается ко мне.

— Татьяна Александровна! — говорит он взволнованно, — если вам нужен будет когда-нибудь преданный искренний друг, позовите меня… Все это, — он неопределенно махнул рукой, — кажется мне какой-то сказкой, я до сих пор не верю… скажите мне неужели это правда? И вы не попросили Старка устроить комедию, чтобы… ну, чтобы избавиться от меня? — В голосе его дрожат слезы.

— Виктор Петрович, голубчик, что вы говорите, неужели вам могли прийти такие мысли?

— Конечно, конечно, но я, как утопающий, хватаюсь за соломинку. Да и почему же нет? Старк красив, но… Татьяна Александровна, я его знаю, он любить не умеет… я не потребую от вас любви… А вы… вы сгорите от этой страсти… и вот, вот тогда… тогда… дайте мне знать. Вы вдова, я холост. Прощайте!

И он выбежал, так и не надев в другой рукав свое пальто.

Возвращаюсь от доктора. Взяла извозчика, ноги мои подкашиваются, в голове, как молотком, стучит, и я бессознательно твержу: «Как я об этом не подумала?».

Вхожу в кабинет Старка, снимаю боа, шляпу, кладу муфту и все это автоматически.

Он радуется, что я пришла так рано, — усаживает меня у камина и вдруг, всмотревшись в мое лицо, с беспокойством спрашивает:

— Что случилось, Тата?

— Я была у доктора.

— Он нашел у тебя какую-нибудь опасную болезнь? Говори скорей!

— Нет, я не больна, но у меня будет ребенок. Что с ним?

— Эдди, дорогой, что с тобой?

Он падает у моих ног и рыдает, рыдает…

Я хочу его поднять, но он прижался головой к моим коленям и дрожит с головы до ног.

Я хочу встать, но его сильные руки сплелись так судорожно-крепко на моей талии.

Жалость, какая-то необыкновенная жалость охватывает меня — я готова сама плакать.

— Ну, Эдди, — говорю я со слезами, — пожалей мои нервы.

Он поднимает голову.

Из его глаз катятся слезы, но лицо сияет таким восторгом, таким счастьем!

Это лицо красиво и в слезах. Вот таким, как теперь, ты напишешь его. Прав Латчинов, что когда природа берется за искусство, то наше творчество — ничто перед ней.

— Ну и нервы же у тебя, — говорю я, улыбаясь и вытирая платком его глаза, — отчего это тебя так взволновало?

Он поднимается с колен и, не спуская с меня глаз, говорит почти строго:

— Ты помнишь, я говорил тебе, что я молился? Я киваю головой, — Я молился об этом! Я просил ребенка, я знал, что этот ребенок свяжет нас навсегда! Что ты, которая не любишь меня…

Я делаю движение.

— Не лги, Тата, ты не любишь меня, ты любишь мое тело, но не меня самого. Не знаю, отчего у тебя загорелась страсть ко мне, но она поддерживалась только моей наружностью. Ты не любишь прозы жизни, ты нашла в моей любви поэзию. Ты всегда говорила, что моя любовь «красива», ты только это и заметила в ней, а до ее глубины, искренности, преданности тебе не было дела.

Я сидела опустив голову, я чувствовала правду в его словах.

— Ты заметь, — продолжал он, — ты даже эту страсть последнее время отдавала как будто своему Дионису, а не мне. А я? Конечно, и я в первое время чувствовал одну страсть, но потом, может быть, на почве этой страсти у меня выросла такая привязанность, такая преданность тебе, какую ты, может быть, испытала раз в жизни… к «тому человеку» в Петербурге.