Евдокия Нагродская - Гнев Диониса

— Мы будем завтракать, сейчас придет Вербер.

— Вы мне позволите одеться, Татьяна Александровна, — почтительно говорит Старк, — или моя демонстрация еще не кончилась?

— Пожалуйста, — отвечаю я. Он идет к алькову, приподнимает портьеру и говорит насмешливо:

— Я мирюсь только с обувью, она действительно очень удобна, а при длинных брюках была бы довольно прилична.

Он со смехом закидывает голову. Это движение и этот смех тоже дышат злостью. Я взглядываю на Латчипова: он стоит неподвижно, и в его стальных спокойных глазах видна какая-то тревога.

Он замечает мой взгляд и говорит любезно:

— Я вас поздравляю, Татьяна Александровна. Ваша картина с такой натурой будет выдающимся произведением. Я люблю искусство, но когда сама природа берется за это занятие, то выходит что-то совершенно затмевающее творчество человека.

Васенька зовет нас завтракать.

— Дионисий, вы скоро? А то стуфато простынет, — спрашивает он, заглядывая за занавес. — Послать вам бабу застегнуть ботинки?

— Убирайтесь вон! — слышу я тихий голос.

— Да мы вас ждем завтракать!

— Благодарю вас, я сейчас иду домой: у меня дела.

Я пожимаю плечами и думаю: чего он обозлился, неужели за то, что Латчинов принял его за натурщика?

Старк выходит со шляпой и палкой в руках.

— Оставайтесь завтракать, — прошу я.

— Не могу, Татьяна Александровна, если позволите, я зайду вечером.

Озлился, совсем озлился! Как скучны эти вечные капризы!

Мы завтракаем втроем. Я себя чувствую опять скверно. Пойду завтра к доктору, а то вдруг заболею и не кончу картину.

Вполуха слушаю, как Васенька горячо нападает на кого-то из старых мастеров.

— И вовсе его Даниил во рву львином — не Даниил во рву, а едва-едва Данила во канаве.

Когда мы опять переходим в мастерскую, Лат-чинов долго стоит перед картиной и говорит:

— Татьяна Александровна, во сколько вы цените вашу картину? Назначьте цепу — я куплю.

— Право, я об этом не думала еще — ведь картина не кончена, а вдруг — неудача.

— Неужели! Быть не может — это видно. Если осмелюсь посоветовать, то я бы изменил намеченную вами фигуру этого толстого сатира на первом плане, в углу. Его фигура слишком покойна.

— Он осовел от вина, ведь оно действует на всех разно.

— Но вы здесь сделали ошибку. Вы взяли момент, когда всеми сразу овладело безумие! Это видно по позе Диониса. Проклятие едва замерло на его устах!

— Что я говорил! — восклицает Васенька. — Мне этот дядя давно не нравится, и я все не мог понять, почему он мне портит впечатление! Мамаша, поставьте его на четвереньки — и пусть он орет! Орет глупо, радостно, а те две вакханки пусть бьют его тирсами и ногами, сами пьяные — одна хохочет, другая освирепела.

— Да, вы правы, — соглашаюсь я. Прощаясь со мной, Латчинов напоминает мне, что, если я соберусь продавать картину, то он покупает ее заранее дороже всякого покупщика.

— Как он вам понравился? — спрашиваю я Васеньку, когда Латчинов ушел.

— А мне что, пусть его живет. Я его лик давно знаю — он тут уж много лет между художественной братией околачивается.

— Перестань ты, Эдди, дуться, — говорю я. Старк сидит, читает газету и молчит.

— Скажешь ли ты, на что ты обиделся. Неужели за то, что тебя приняли за натурщика? Или ты меня ревнуешь к Латчинову?

— Слушай, Тата, — говорит он резко, — я только удивляюсь, как ты, такая чуткая, не понимаешь, что обидела меня?

— Да чем?

— Вообрази, что я бы был художник и ты, из любви ко мне, согласилась исполнить мой каприз и позировать мне. Вдруг является посторонний мужчина…

— Да ведь ты-то не женщина, Эдди!

— Ах, не придирайся к словам! Не в этом дело! Пришла бы моя знакомая дама, тебе лично неизвестная, и стали бы мы с ней разбирать тебя по статьям, как породистую лошадь. Приятно бы тебе это было?

— Прости, Эдди, я была рассеяна, но ведь я сейчас же поправила свою ошибку и извинилась.

— Что же мне в том, что ты извинилась! Говорила ли ты или он, мне было неприятно, обидно.

— Обидно от нашего восхищения?

— Восхищения! А отчего ты не говорила с гордостью: он меня любит, он добр, он мне предан, он готов отдать жизнь за меня… Нет, это тебя не восхищает, ты больше ценишь мои колени, чем всю мою душу!

— Проще бы было все это высказать, Эдди, чем дуться целый день. Ну, бросим это. Право, мне вчера так нездоровилось, что я хотела пойти к доктору.

— Да, Тата, да, — говорит он поспешно, — пойди к доктору.

— Схожу как-нибудь, сегодня мне лучше — это, верно, лихорадка, я приму хины.

— Нет, нет, Таточка, не принимай, пожалуйста, ничего; сходи лучше к доктору. Сходишь завтра?

— Чего ты так волнуешься?

— Ну, сходи, сходи для меня.

— Хорошо, хорошо.

Бедный Сидоренко! В С, ему мешала Женя, здесь все. Я никогда не бываю одна, но он упорно ищет объяснения. Неужели он не замечает ничего? А в самом деле, надо спросить Эдди, почему он, никогда не умеющий скрыть наших отношений при посторонних, всегда придерживается со мной при Сидоренко тона почтительной дружбы.

Вот и сейчас.

— Ах, как вы удачно пришли — мы собираемся идти смотреть новую церковь при Casa Santa Cecilia. Хотите идти с нами, Виктор Петрович?

— Я, Татьяна Александровна, только и делаю, что осматриваю достопримечательности Рима в ожидании разъяснения по своему делу, — говорит Сидоренко.

Я чувствую опасное вступление и всю прогулку не выпускаю руки Васеньки.

Мы возвращаемся уже вечером. Проходя мимо своей квартиры, Старк весело говорит:

— У меня есть бутылка шампанского. Зайдем ко мне распить ее.

Мне бы не хотелось сегодня оставаться у Старка. Я устала, мне хочется спать, я не в состоянии говорить нежности, и выйдет опять сцена… пойдут упреки… Неужели моя страсть слабеет? Нет, глупости, я просто больна.

Мы входим в дом.

Старк и Васенька идут о чем-то хлопотать, и я остаюсь одна с Сидоренко.

— Татьяна Александровна, — начинает он, — вы помните еще в С…

«Господи, — думаю я, — что мне делать? Куда они убежали?»

— Еще в С., — продолжает Сидоренко, — я просил вас позволить переговорить с вами по важному для меня делу.

Хоть бы кто вошел! Я беспомощно оглядываюсь и говорю:

— Пожалуйста, я к вашим услугам, но надо выбрать время, я так занята теперь. Он пристально смотрит на меня.

— Татьяна Александровна, случайно это или нарочно, но мне кажется, что вы избегаете этого разговора?

«Ой, скажет! Сейчас скажет!» — думаю я с отчаянием.

— Если вы так думаете, Виктор Петрович, то не надо и говорить.

Кажется, ясно? Но Сидоренко так прост, он смотрит на меня решительно и спрашивает: