Неподходящая (СИ) - Резник Юлия

Руки трясутся, словно это не я все решил за нас. Внутри пусто. Я пытаюсь убедить себя, что поступил правильно. Честь по чести. Но где там? Мои доводы – хрень собачья! Так, наверное, поступают лишь отъявленные подонки. Уходят, когда больше всего нужны. С другой стороны, какие у меня варианты? Я не могу рисковать здоровьем матери. Не могу закрывать глаза на то, что окончательно втаптываю в грязь репутацию Лейлы. Не могу продолжать врать самому себе, что это ок, и у нас всё получится.

Нет, не получится. Потому что в реальной жизни, где есть долг, традиции и четкие правила – за счастье надо платить.

И да, порой это стоит сердца.

Уже дома я долго стою под душем. Горячая вода жжёт плечи, шею, ладони. Но боль внутри не уходит. Зато уходит время без нее… В себя прихожу, когда сквозь шум воды до меня доносится звонок в дверь.

Накидываю халат на мокрое тело и иду открывать, оставляя на полу лужи. Как я и думал, на пороге стоит отец.

– Я порвал с ней. Можешь успокоить мать.

Его глаза расширяются. Видно, он шел, настроившись на ругню, а тут… Вот бы еще голос так не дрожал!

– Это было опрометчиво.

– Да. Было, – хриплю я. – Мне жаль, что маме пришлось пережить стресс.

– Ты принял правильное решение.

– Да. Извини, не могу разделить твою радость. Ты… не мог бы сейчас уйти?

– Адам, это не конец света. Правда, – смягчается отец. – Какие твои годы?

– Не надо. Хорошо? Я поступил как надо. Да. Все так. Но это не дает тебе права обесценивать мои чувства.

Батя стискивает челюсти. Долго смотрит на меня, поигрывая желваками. И, наконец, кивает.

– Пройдет немного времени, и станет легче.

Я киваю и, не в силах продолжать этот разговор, почти его в этот момент ненавидя, толкаю дверь. Дескать, до свидания.

Отец уходит, смерив меня на прощание долгим взглядом.

Глава 22

Лейла

А ночью Ками становится плохо. И я могла бы об этом не узнать до самого утра, если бы в поисках поддержки не устроилась на ночь в ее комнате. А так я, не раздеваясь, просто рухнула на край кровати. Зарылась лицом в подушку и проснулась, лишь когда дочь громко всхлипнула, словно ее что-то испугало во сне.

Ее бросает то в жар, то в холод. Кожа покрывается потом. Бужу малышку, чтобы дать жаропонижающее, и понимаю, что она вряд ли осознает реальность. В глазах ее мутная рябь. Она выпивает сироп и тут же засыпает. Я же сижу рядом и в бессилии наблюдаю, как на её щечках густеет румянец. Но очень скоро не выдерживаю и звоню в скорую.

Врач убеждает меня, что это обычный вирус, и выписывает больничный. И хоть я бы отдала все на свете, чтобы взять на себя болезнь Ками, я не могу не радоваться этой передышке. Недели мне определенно хватит, чтобы прийти в себя после расставания с Адамом.

Ведь хватит же?

Тишину комнаты пронзает тоненький всхлип. Обеспокоенно склоняюсь над дочкой, прежде чем понимаю, что этот звук срывается с моих губ…

Господи, как же чудовищно я устала! Выгорела дотла.

Два дня прошло без него. Два чудовищных в своей пустоте и бессмысленности дня. Зря я думала, что если я избавлюсь от следов его присутствия – от его чашки на полке, одежды, от запаха его любимого геля для душа и парфюма – мне станет легче. Не стало. Ни тогда, когда за ним с вещами только закрылась дверь, ни сейчас по прошествии времени.

Я вообще не понимаю, почему до сих пор жива. Боль внутри кажется совершенно несовместимой с жизнью. Словно кто-то вырезал у меня сердце, оставив на его месте бездонную чёрную дыру.

Минут через тридцать поставленный Ками укол все-таки сбивает жар. Моя девочка погружается в глубокий сон. Комната наполняется ее тихим сопением.

Весь день потом ее температура скачет. Лишь под вечер, когда жар в очередной раз спадает под напором лекарств, я позволяю себе отойти, чтобы заварить чай и, быть может, впихнуть в себя хоть что-нибудь из еды, потому что уже и забыла, когда в последний раз ела. Сажусь на край дивана, сжимая в ладонях кружку, и только собираюсь сделать первый глоток, как в дверь звонят.

Сердце подскакивает к горлу. Я никого не жду. А звонки в такой поздний час обычно не сулят ничего хорошего. Меня охватывает трусливое желание проигнорировать происходящее. Но звонок повторяется вновь, Ками вздрагивает. И я торопливо бегу к двери, не желая, чтобы ее разбудили.

Так спешу, что даже в глазок посмотреть забываю. А зря! На пороге стоит Адам.

Он осунулся. Как будто похудел даже. Мое глупое сердце обрывается и летит в тартарары.

– Мы можем поговорить? – спрашивает он без прелюдий.

Я молчу. Просто тупо не нахожу слов. Да-да, я не нахожу их, потому что не понимаю – разве мы еще не все сказали?! Почему бы ему теперь просто не оставить меня в покое? Это же так тяжело… Так невыносимо тяжело его видеть, вновь и вновь цепляясь за то, что уже, понятно, никогда с нами не случится.

– О чем нам разговаривать? Разве мы не все выяснили?

– Кажется, нет. Я же пообещал, что наши отношения не отразятся на твоей работе в компании. Ты мне не веришь?

В его темных маслянистых глазах мелькает что-то очень уязвимое. Его как будто даже обижает тот факт, что я могла сомневаться…

– Верю, – говорю я, откашлявшись.

– Тогда зачем эта история с больничным? Из-за отпусков и так работать некому…

Сглатываю огромный болезненный ком, распирающий горло. Не могу понять – это просто предлог, да? Вряд ли бы он так на меня смотрел, если бы переживал лишь о работе. Вряд ли бы ехал к любому другому подчиненному, чтобы выяснить что да как. Даже если бы в офисе совсем не осталось юристов.

«Так… Может быть, он тоже скучает?» – робко замечает тоненький голос внутри.

«И что?!» – кричит душа.

Я опираюсь плечом о косяк. Усмехаюсь. А когда Адам отводит взгляд, отталкиваюсь от опоры, бросая на ходу:

– Не всё в этой жизни вертится вокруг тебя, Адам. У Ками температура под сорок. Пойдем, убедишься.

Комната Ками первая по коридору. Толкаю дверь. На тумбочке – гора лекарств. Да и в воздухе ощутимо пахнет больницей.

– Как видишь, мой больничный вполне реальный. Ками болеет. И, как ты понимаешь, из-за того, что родители вычеркнули нас из жизни, мне больше не с кем ее оставить.

Скулы Байсарова трогательно темнеют, словно ему самому за себя стыдно.

– Что-нибудь серьезное? – в конце концов, говорит он и, обеспокоенно глядя на мою дочь, подходит ближе. Мне это не нравится. Потому что его неравнодушие к Ками бьет в самое уязвимое место.

– Обычный вирус. Ничего критичного.

– Раньше она не болела. Я… беспокоюсь.

– Мой испытательный срок вот-вот закончится. Я пойму, если вы решите не брать меня на постоянку.

– Я же сказал, что возьмем!

– Раньше ты вряд ли понимал, как неожиданно я могу выпасть из рабочего процесса, – устало пожимаю плечами я. – Как бы умело я ни маневрировала между работой и личным, в такие моменты я всегда буду выбирать дочь.

– Иного и быть не может. Я просто не знал, что все настолько серьезно.

– Теперь знаешь, – устало замечаю я.

Адам кивает. Переступает с ноги на ногу, прекрасно понимая, что повода оставаться у него нет. Но и не находя в себе сил уйти из дома, где мы были так счастливы.

– Выглядишь усталой, – в конце концов, замечает он.

– Неудивительно. Я мало спала.

Заставляю себя поднять взгляд. И посмотреть на него прямо. Намек на то, что я только и жду, чтобы он ушел – слишком прозрачный, чтобы его не понять. Как бы нас не тянуло друг к другу. Как бы не искрило пространство, в котором мы вновь оказались вместе. Как бы не болело внутри от мысли об одиночестве.

– Уходи, Адам. – Я первая не выдерживаю напряжения. – Я выйду на работу, как только Камила поправится.

Может, я бы добавила еще что-то. Вполне вероятно, что-то язвительное. Необъяснимо мне становилось легче, когда я причиняла боль кому-то еще… Но тут мое внимание привлекает Ками. Я оборачиваюсь и, вдруг осознав, что происходит что-то неправильное, подлетаю к ее кровати. Хватаю дочь на руки, не понимая, что делать дальше. В отчаянии оборачиваюсь к Адаму, а тот уже достаёт телефон – и у меня нет вопросов к тому, зачем он это делает.