Ты думал, я не узнаю?.. (СИ) - Шнайдер Анна

— Марго, ты… чего? — в одно действие отрывает меня от себя. — Зачем ты меня поцеловала? — поверхностно дыша, проводит языком по губам и бросает неосторожный взгляд на мои полураскрытые.

— Не знаю, — растерянно отвечаю я.

Я не знаю, зачем сделала это.

— Простите меня.

Я толкаю пассажирскую дверь и со скоростью пули вылетаю под ливень, чтобы охладить вышедший из-под контроля разум.

— Марго, вернись в машину, — напряженный голос Матвея Анатольевича разбавляет дождевой шум.

Я хватаюсь за голову, стискиваю зубы и жмурюсь.

Схожу с ума, как мать.

Нет. Я не она. И не стану ею.

— Ты простынешь… — он догоняет, берет меня за локоть и тащит к внедорожнику.

Я вырываюсь из захвата.

— Я вас только что поцеловала, а вы волнуетесь, что я простыну?! — кричу, опаляя его вызывающим взглядом.

— Мы об этом забудем, — не терпящим возражений голосом изрекает он.

— Считаете, что я легкодоступная? Шлюха?

Потому что моя мать в этом отныне всецело убеждена. Не знаю, что с ней будет, если найдет вибратор под матрасом и откроет для себя Америку, осознав, что ее дочь здоровая, половозрелая девушка и однажды начнет заниматься сексом. Хотя… Больше нет смысла париться из-за этого. Если я падшая, то нужно же это как-то оправдать.

— Я так не считаю, — невзыскательно отзывается Матвей Анатольевич.

Я подхожу к нему, поднимаюсь на носочки и жадно впиваюсь в его рот. Боже, на вкус его губы просто восхитительны! На секунду прерываю поцелуй, издаю слабый стон и заглядываю в непроницаемые глаза мужчины.

— А теперь?

— Не нужно, Марго, — с хрипотцой басит Метелин.

Я повторяю то, что провернула несколько секунд назад. Медленнее, чувственнее. Прижимаясь к нему всем своим влажным, дрожащим от прохлады и бушующего в крови адреналина телом… С надорванным стоном он впивается пальцами в мою талию и отдирает от себя. Снова.

— Ты пожалеешь об этом. Мы оба пожалеем. Поэтому нам надо прекратить.

— Но вы тоже хотите?

— Марго, — с нажимом, горько выдавливает мужчина.

— Ладно.

Он пожирает неотрывным взглядом мою высоко вздымающуюся грудь, облепленную просвечивающей из-за сырости тканью топа.

— Тогда отвези меня домой, — на шаг сокращаю дистанцию, — и мы обо всем забудем.

Все ли безумие заразно? Как и любая болезнь, оно не коснется человека с устойчивостью к нему.

Мы не уедем. Я четко это пониманию за мгновение до того, как он наклоняется и оттягивает зубами мою нижнюю губу. Осторожно пробует на вкус свое безумие. Не дыша. С закрытыми глазами. Я отвечаю стоном, и все меркнет за пеленой дикости, усиленной жажды, низменной похоти.

Кроме нас на заправке никого. Кругом ничего не разглядеть из-за грозового непрекращающегося ливня. Мы скрываемся от забот, проблем, всего мира за запотевшими окнами его машины. Когда Матвей берет меня, я не испытываю боли. А он настолько погружен в экстаз, что, кажется, не заметил: я была девственницей до сегодняшней ночи.

Это длится долго. И мне хочется, чтобы не прекращалось совсем, или чтобы время замерло, удерживая в моей голове пустоту и отпугивая звенящую тревогу. После секса мы не разговариваем, переваривая случившееся. Наши жизни не будут прежними. Он изменил жене, а я соблазнила женатого. Мы поступили, как настоящие беспринципные звери, но всецело сошлись в одном.

Мы вернемся в свои дома, к своим жизням, и обо всем забудем.

Глава 32   Рита

Мама, едва переступив порог нашей с Юлей съемной квартирки, дает пространству критическую зрительную оценку. Это легко распознать по тому, с каким усердием она кривит сжатые губы и слегка хмурит брови, а правая еще и приподнята. Я стараюсь не обращать на нее внимания, помогаю Юле снять ботиночки (ей пока что тяжеловато наклоняться) и сама раздеваюсь.

— Чай будешь? — мой вопрос адресован дочке, но отвечает на него мама.

— Только горячую воду.

Юля, с недоумением поглядывая на бабушку, идет к своим любимым куклам, с которыми была в разлуке почти неделю. Я замечаю, что ей некомфортно играть в присутствии моей мамы, поэтому она только осматривает их: мало ли, в ее отсутствие с ними что-нибудь приключилось. Убеждается, что ни одна игрушка не пострадала и берет из кармана моей куртки телефон.

Мама проходит вглубь скромно обставленной студии, изучает детский уголок, выделенный яркими цветовыми акцентами — хозяйка жилплощади дала добро на небольшое преображение взамен на то, что я заменю большое деревянное окно на пластиковое. Затем переключает внимание на пустые стены. Вздыхает, достает из своей сумки тканевый сверток и разворачивает. Бережно перекладывает на ладонь небольшие иконки и вновь осматривается, судя по всему, для того, чтобы понять, куда их поставить.

— Убери это обратно, — велю я, с чувством подспудной, жгучей неприязни глядя на миниатюрные лики Святых. Все, что ей так дорого, отвращает и гневит меня.

— Они для защиты нужны, — обороняется она, прижимая их к груди. — О себе не думаешь, так о ребенке побеспокойся. Она, — кивает подбородком на Юлю, — болеет, не переставая, потому что не крестила ты ее. Не послушала меня, вот обе и страдаете.

— Это здесь не причем, — огрызаюсь я, принимаясь интенсивно растирать веки.

Поймешь ли ты, мама, что твоя вера травмировала меня на поколения вперед?!

Она заворачивает иконки в тряпку и оставляет на журнальном столике под торшером. В знак протеста хочется выкинуть их в окно, но я сдерживаюсь, чтобы не пугать последующим за моей выходкой скандалом Юлю.

Гремя дверцей навесного шкафа и посудой, я наливаю в кружку вскипяченную горячую воду и вручаю маме.

— Спасибо, — сухо благодарит она.

— Ты здесь надолго? — через усилие задаю ей вопрос, заваривая некрепкий черный чай для себя и дочки.

— А что? Уже не терпится меня прогнать? — саркастично хмыкает. Провоцирует. Ответа не дождется. — Мать тебе всегда в тягость была, — манипулятор в юбке пускает в ход тяжелую артиллерию, пытаясь через вызов жалости к себе принизить меня, выставив неблагодарной дочерью.

Заглядываю в холодильник, нахожу половинку лимона и берусь за нож. Стискиваю пальцами рукоять, отрезаю дольку и бросаю в свою кружку. Размешиваю две ложки сахара. Споласкиваю нож под ледяной водой.

— А после того, как Артемку схоронили, вовсе про меня забыла.

— Зачем пришла ко мне, раз я непутевая? — кривлю рот, обнажая зубы.

— Потому что я о тебе не забываю, — провозглашает с такой спесью, будто достойна памятника за это.

— Ага… — я закатываю глаза, возвращая лимон в холодильник, и отношу Юле теплый чай. Залипать в телефон ей больше не интересно. Дочка, откинувшись на спинку дивана, листает ТВ-каналы и останавливается на комедии с Энн Хэтэуэй в роли заколдованной принцессы.

— Я тебе всегда только лучшего желала, — продолжает утешаться мама вшитыми в подкорку иллюзиями, которые она свято лелеет, дабы не столкнуться с разочаровывающей реальностью, в которой она и есть творец бед своих детей. — Хотела, чтобы ты праведную жизнь вела.

— Извини, что стала твоим самым большим разочарованием, мама, — сжимая кулаки, адресую ей скупую улыбку.

Прости, что бездумно лишилась девственности не просто с женатым мужчиной, а лучшим другом папы. Прости, что залетела. Прости, что таблетка экстренной контрацепции, выпитая мною на следующее утро после секса, не сработала, как надо, и шутливый квест с тестами на беременность, проведенный в компании новообретенных университетских подруг, закончился для меня двумя полосками и полным шоком. Прости, что оставила ребенка. Прости, что выбрала спасаться во благо будущего своей дочери, пытаясь хоть как-то исправить ошибки прошлого. Прости, что посмела найти в них — ошибках — счастье. Прости, что живу неправильно. Прости, что твоя дочь мать-одиночка. Без мужа. Работает администратором в ветклинике. Неудачница. Неблагодарная. Неверующая. Эгоистичная…