Укрощение рыжего чудовища - Дарья Волкова

время Большого Бабла для столичных рестораторов. И Тихон не был исключением. Корпоративы. Новогодние вечеринки. Для Тина декада перед Новым годом и праздничные дни были периодом интенсивнейшей работы. Если и праздник, то труда. У трактирщиков Первомай переквалифицировался в Первоянварь. И всю новогоднюю ночь Тихон уже не один год проводил на ногах. Точнее, и на ногах, и на колёсах – разъезжая между своими ресторанами.

Ну и славно. Варя выдохнула и прекратила фантазировать на эту тему. И на тему новогоднего подарка Тихому заодно. Всё равно в последнюю декаду декабря они почти не виделись – зато работа с лихвой компенсировала отсутствие Тихого в Вариной жизни и с утробным чавканьем пожирала всё доступное время. Варя дала «добро» родителям на приглашение встретить Новый год с ними, дома. И Коля с Любой будут. Настоящий семейный праздник.

А настроение в новогоднюю ночь у нее не заладилось. Стол – замечательный. Все веселы. На Варе новое платье, которое куплено для других целей и для другого человека, а на семейном празднике проходит «обкатку». Отец и брат обозвали платье «слишком ярким», невестка оттопырила большой палец. Значит, «обкат» прошёл удачно. Лишь задумчивый взгляд матери не вписывался в общую картину, но Варя это старательно проигнорировала. Как игнорировала многое в последнее время.

И вроде бы начиналось всё так замечательно. Они с Любой помогли маме. Проводили Старый год. Все дружно подсмеивались над Любой, над тем, как она выпрашивала у Коли глоток шампанского, как мазала мёдом канапе с мидиями. В очередной раз поспорили по поводу имени еще нерождённой девочки. Снова не сошлись во мнениях, а Колька пригрозил назвать дочь Доздрапермой. Жена брата стала центром разговора за их семейным столом – и ведь это было неудивительно: Люба ждала малыша. Ребёнок должен родиться в конце февраля – начале марта.

Люба была весела, добродушно отшучивалась и смеялась со всеми. И вообще выглядела очень хорошо. Говорят, ожидание чуда рождения ребёнка красит женщину. Варя видела немало совершенно противоположных примеров – среди числа одногруппниц. Но Любава буквально цвела – здоровый румянец, новая плавность в движениях и свет. Какой-то удивительный свет в ее и без того нереальных синих глазах.

Уже к полуночи Варя поняла, что ревнует. Ревнует свою семью к жене брата. А ведь у них с Любавой замечательные отношения, и Люба чудесная, и с братом у них такая семья, и… И сейчас Варвара хотела быть на ее месте. В окружении любящих людей, которые вместе с ней ждут чуда рождения новой жизни. И чтобы рядом был мужчина, который так любит. Надёжный, как скала. Верный, преданный, родной. С которым не страшно ничего, и за которым и в огонь, и в воду.

Нет таких. Больше нет. Колька, наверное, последний. И вообще стыдно завидовать собственному брату, его жене и их семейному счастью. Конечно, стыдно. Но настроение Варе это нисколько не улучшило. Еще только усугубило нуарные тона.

После часа ночи Люба зевнула и засобиралась домой. Но родители авторитарно оставили их всех у себя. Ушла спать будущая мама. За ней отправилась отдыхать и мама настоящая – мама Николая и Варвары Самойловых. А дети Самойловы вместе с отцом остались еще на час за праздничным столом смаковать армянский коньяк двадцатилетней выдержки и разговаривать. Разумеется, на профессиональные темы. Это несколько улучшило Варе настроение, но общий грустный осадок новогодней ночи не перебило. Заснула Варвара около трёх часов ночи. В семь утра ее разбудил телефон.

В эту новогоднюю ночь его останавливали на дороге трижды. Вот что за напасть такая, а?! Нет, он в каждом ресторане на правах радушного хозяина – тусовался потихоньку во многих компаниях, то там, то сям – везде, где были знакомые. Поздравлял, обнимал, целовал. Рассказывал анекдоты, смеялся ответно. И обнимал вешающихся на него нетрезвых дам, и возвращал поцелуи. И выпивал со всеми желающими. Лещ только успевал подливать в коньячный бокал из заготовленного еще с полудня кувшина крепкий сладкий чай. А потом Тихон садился в машину, заводил мотор, стирал с себя помаду и чужие слюни, кидал в рот пару долек мандарина из стоящего рядом на пассажирском сиденье пакета и ехал дальше.

Первый раз он откупился «красненькой». Второй раз заставили дышать в трубку и долго и разочарованно смотрели на прибор. Да трезвый он, трезвый! Но ему предложили проехать на освидетельствование в наркологический диспансер. Снова пришлось откупаться. В третий раз, уже под утро, когда Тихон возвращался домой – он просто сгрёб с сиденья пакет с остатками мандаринов и вручил его патрульному со словами:

– С наступившим, товарищ лейтенант.

То ли рожа у Тина была вконец замученной, то ли в виде новогоднего чуда ему попался порядочный гаишник, но Тихона отпустили. Презентованные мандарины приняли, счастливого пути пожелали и отпустили. И в седьмом часу утра он был уже дома. Неужели эта проклятая бесконечная новогодняя ночь закончилась?

Сил не было даже на то, чтобы принять душ, хотя Тин весь пропах женскими духами, петардами и ароматами с кухни. И это раздражало. Но усталость оказалась сильнее. Стоя бы не заснуть. Или в процессе стягивания штанов. Ведь весь день на ногах, и всю ночь на крепком чае и энергетиках. Нагнулся, стаскивая носки. Когда распрямился, перед глазами посыпались зелёные пятна. Всё, спать. Спать, спать, спать… До самого вечера.

Но принятие горизонтального положения оказало совершенно обратный эффект. Сон куда-то делался. Вместо него пришли какие-то… видения? Воспоминания? Мечты?

Розовая звезда женской ладошки с коротко остриженными ногтями на его груди. Пальцы зарываются в короткие завитки, ноготки слегка царапают кожу. Нимб золотых волос раскинулся по синей простыне. Глаза крепко зажмурены, а с приоткрытых губ – рваным ритмом жаркое дыхание. Небольшая упругая грудь. Райское яблоко, что само просится в руку. Крутой изгиб бедра, нарочно такой, чтобы сжимать руками и не давать ей отстраниться. Так ведь не отстраняется же. Прижимается.

Совсем не такая, какие ему всегда нравились. Начиная от цвета волос и заканчивая размером груди и ростом. И крошечные ступни с маленькими пальчиками – почти детские. Их целовать хочется. Но нет уж, дудки! Только этого не хватало.

А еще она хирург, подумать только. После всего… хирург. У него напрочь отказал инстинкт самосохранения, видимо. А едкие колкие реплики! И нечастая мягкая беззащитная улыбка. И голубые глаза, в которых – ум, юмор, смех. И что-то еще… Нежность. Дурацкая нежность, которая ему просто мерещится! Которой там быть не должно. Которая ему не нужна.

Старательно не думая о том, что делает, Тихон