Измена. Вторая семья моего мужа (СИ) - Шевцова Каролина

Я поворачиваюсь обратно к койке. Господи, какая пошлость! Бесталанная гадкая бурда, на которую я раньше велась! На секунду стало за себя стыдно, как иногда бывает стыдно за бабушку, которые ни к месту рассказывала соседям, что я родилась три пятьсот ровно, и какала по три раза на день.

Так там хотя бы возраст и все сопутствующие проблемы. А у меня что? Ранняя деменция? Психические отклонения? Гипноз?!

Филипп продолжает рассказывать о том, какая я на самом деле уникальная и как он никогда бы не смог найти мне замену. А Нюра? Просто глупая ошибка, случившаяся с ним зимой, когда он изнывал от холода и тоски.

Я теряюсь в его словах. Физически чувствую, как Филипп плетет вокруг меня паутину, чтобы я бабочкой прилипла и забилась в ней, не смея улететь. Да, наверное, это все-таки гипноз. И убитая в детстве самооценка.

Встряхиваю головой, смотрю на циферблат часов. У меня, в отличие от Белого, на руке красуются маленькие Seiko, которые показывают три часа дня. Время обедать, а я даже не ужинала.

- Значит, Нюра для тебя ничего не значит? - машинально повторяю слова мужа.

- Разовая связь, о которой нужно забыть.

- Ладно, - я поднимаюсь с места, - о ней забудем. А что с ее ребенком прикажешь делать?

Наверное, я наивная, или меня в детстве уронили головой на кафельный пол, потому что я все еще жду. Раскаяния. Слез. Того, что человек, который испортил мне жизнь возьмет и признает это, попросит прощения, чтобы оставить мне шанс ему в этом отказать. Я идиотка, раз надеюсь на зачатки человечности в этом недочеловеке.

Лицо Белого невозмутимо, и теперь он не только цветом кожи, но эмоциями похож на камень. Даже бровью не ведет!

- Ничего не хочешь сказать? – Ну вот, а я уже срываюсь. Голос дрожит, и губы кривятся от подступающих слез. Мне хочется отвернуться, чтобы Филипп не видел меня такой, но я с мазохистским удовольствием заставляю себя и дальше смотреть на мужа. Мне больно, по-настоящему больно, и я не хочу скрывать это от гада, который эту самую боль мне причинил. – Почему молчишь, Фил? Впервые в жизни тебя подвели слова?

- Думаю, как обнять тебя, дурочка. Я к тебе не могу, ты ко мне не хочешь, - грустно улыбается он.

И эта улыбка выбивает из меня дух, то малое, за что я ещё держалась.

Сейчас он выглядит один в один как тот Филипп, которого я когда-то полюбила. Видеть его таким, то же самое, что встретить давно умершего человека, которого успел похоронить и оплакать.

«Его не существует» - молюсь про себя, - «и никогда не существовала, Римма, ты себе все это выдумала!».

- Ты ведь никогда не хотел детей, - смотрю в пол, в стену, в окно – куда угодно, лишь бы не на него.

- Шери, откуда в тебе это? – Стонет Белый. – Конечно, я хотел ребенка, и очень страдал, зная, что ты никогда не подаришь мне сына.

- И завел его на стороне…

- Глупышка. Ты бы ни за что не согласилась на суррогатное материнство, я ведь тебя знаю, а так… Когда Анна сказала, что беременна, я уже знал, что этот мальчик дан нам с тобой Богом. Это наш с тобой сын.

Поднимаю на мужа красные, воспаленные глаза:

- Ты бредишь?

- Конечно, без тебя мои мысли всегда путаются. Ну же, не плачь, моя хорошая. Я правда не ожидал, что все так выйдет, думал увезти Анну в Питер, чтобы она никак не могла тебя задеть, обеспечить ей достойный уход, пока она не родит, и потом забрать ребенка нам.

- А мне сказать, что нашел его под дверью?

Белый устало хмурится, и я знаю, почему. Он ненавидит примитивные метафоры и плохой юмор, а это все, на что я сейчас способна.

- Римма, я бы сказал тебе правду, очень мягко и осторожно подвел к тому, что мой обман был необходимостью. Ты хочешь малыша, я мечтаю о нем и чудо случилось, у нас будет свой ребенок. Неужели ты не рада?

- До смерти, - шепчу я. – А что Нюра? Что бы ты сказал ей?

- Тоже правду. – Кивает он. – Ну, какая из Анечки мать, она сама еще ребенок! У нее впереди вся жизнь, и не вина этой бедной девочки, что она в меня влюбилась, а я не смог устоять в минуту слабости. Я спасу ее, тем, что заберу этого кроху. Анна сможет доучиться, не здесь уже, а подальше от нас, разумеется. А мы с тобой станем родителями. Самыми лучшими для самого лучшего малыша. Моим по крови, твоим по сердцу.

Руки дрожат, и это особенно заметно, когда я пытаюсь запахнуть на груди куртку Никиты. Раза с пятого у меня получается это сделать и вдруг становится не так страшно. Плотный деним как броня окружает меня со всех сторон, принося вместе с теплом уверенность, силу и желание бороться. Я поднимаю лицо вверх, и смотрю прямо. На человека, которого предпочла бы не видеть.

Ни-ког-да.

- Не пойму, кто скрывается под этой маской, Фил? Умный манипулятор или тупой урод?

Губы белого вытягиваются в тонкую нить:

- Римма, неужели ты совсем забыла хорошие манеры?

- Все-таки тупой урод, - киваю я. Встаю со своего стула и прячу ладони в безразмерных карманах куртки. Не хочу доставить Филу такое удовольствие – видеть, как меня трясет. – Филипп, мы разводимся, все документы будут готовы, когда ты вернешься из Мюнхена. Делить нам особо нечего, квартиру, в которой мы жили, забрал университет. Кстати, Виноградов сказал, что твой буфет идеально подходит для засола капусты.

Со злорадством отмечаю как побелело лицо мужа, Виноградова тот ненавидел и просто не переживет, что придется отдать любимую квартирку этому пьяному скандалисту. Любуюсь результатом своих слов и добиваю:

- А деньги, которые ты снял на содержание Нюрочки, все-таки придется поделить. Ребенка оставь себе. Твое инвалидное кресло идеально сочетается с послеродовой депрессией Нюры, вечным недосыпом из-за колик и желанием сдохнуть.

Он молча провожает меня взглядом, таким острым, что порезаться можно, но я только ровнее держу спину, да тверже иду прочь. На пороге поворачиваюсь:

- Развлекайся, Шери. Как хочешь и с кем хочешь. Только уже без меня.

Последнее, что я вижу – побелевшее лицо Белого, который мне никогда не простит собственную минуту слабости.

Глава 20

Я выхожу из палаты, не оглядываясь, иду по коридору и почти перехожу на бег, лишь бы поскорее выбраться из чертовой больницы, и больше никогда не возвращаться обратно.

Не зря я ненавижу все это: врачебные халаты, запах хлорки, белые до синевы стены и свет, от которого режет глаза. Само определение больницы предупреждает, что ничего хорошего здесь нет. Только боль. Жаль, что мы больше не говорим «лечебница». Хорошее было слово, правильное.

Я думаю обо всем этом, лишь бы забыть другое.

Например то, как слила в выгребную яму собственную жизнь. Полюбила морального урода Белого, отдала себя его комфорту и удобству. Не нашему, тогда было бы не так обидно. Но я же просто с какого-то хрена принесла себя на алтарь его успеха, его амбиций, ЕГО счастья, полностью наплевав на свое.

А где во всей этой истории я? Осталась на пороге больницы. Этой, или той другой, когда лично убила нашего малыша – не важно.

От усталости крутит кости, от осознания происходящего мутит и тошнит.

- Римма, он тебе что-то сказал? - Слышу обеспокоенный голос Насти, но саму ее не вижу, она спряталась под лестницей внизу и ждет.

Обнимаю подругу и чувствую, как она держит меня, гладит по спине, что-то шепчет на ухо. Вздрагиваю от каждого прикосновения, как дикий котенок дрожит от непривычной ласки, и только спустя минуту замираю, убаюканная ее нежными руками.

- Все хорошо, Риммочка, все будет хорошо.

И от этих слов мне становится еще гаже, потому что теперь я не просто дура, но и предательница, которая врет своей подруге. Человеку, ближе которого у меня никого нет.

- Ну, ты чего ревешь? Хватит влажность разводить, дуй к нам домой, там Тимур ужин накрыл. Будет долма и твой любимый томатный сок.

Настя отстраняется, почти с силой сдирает меня со своего плеча. Я до последнего сопротивляюсь, потому что не хочу стоять вот так – прямо перед подругой – и смотреть в ее глаза.